Надеждa Яковлевнa и катастрофы Осипа Мандельштама - Катастрoфа 3: Квартира - Второй и Последний арест

Второй раз Осип Мандельштам был арестован 2 мая 1938 года в санатории "Саматиха" Мoсковской области в концe своего двухмесячного пребывания там. Арестован по доносу секретаря Союза Советских писателей Ставского. Вот этот доноc-письмо, адресованное самому Ежову (cм. О. Мандельштам "Собрание сочинений в четырех томах", том 4, Арт-Бизнес-Центр, Москва, 1997, стр. 504-505):

“Сов. Секретно 
 Союз Советских Писателей СССР, Правление                                                              
16 марта 1938 года   
Наркомвнудел тов. ЕЖОВУ Н. И. 

Уважаемый Николай Иванович!

В части писательской среды весьма нервно обсуждается вопрос об Осипе Мандельштаме.

Как известно - за похабные клеветнические стихи и антисоветскую агитацию О. Мандельштам был года три-четыре тому назад выслан в Воронеж. Срок его высылки окончился. Сейчас он вместе с женой живет под Москвой (за пределами „зоны“).

Но на деле - он часто бывает в Москве у своих друзей, главным образом - литераторов. Его поддерживают, собирают для него деньги, делают из него „страдальца“ - гениального поэта, никем не признанного. В защиту его открыто выступали Валентин Катаев, И. Прут  и другие литераторы, выступали остро.

С целью разрядить обстановку О. Мандельштаму была оказана материальная поддержка через Литфонд. Но это не решает всего вопроса о Мандельштаме.
Вопрос не только и не столько в нем, авторе похабных, клеветнических стихов о руководстве партии и всего советского народа. Вопрос об отношении к Мандельштаму группы видных советских писателей. И я обращаюсь к вам, Николай Иванович, с просьбой помочь.

За последнее время О. Мандельштам написал ряд стихотворений. Но особой ценности они не представляют - по общему мнению товарищей, которых я просил ознакомиться с ними (в частности, тов. Павленко, отзыв которого прилагаю при сем).
Еще раз прошу Вас помочь решить этот вопрос об О. Мандельштаме.
С коммунистическим приветом

В. Ставский”.

Конечно же, это был откровенно грубый донос, который и привел к гибели Мандельштама. И как мы увидим из дальнейшего, уничтожил Мандельштама именно Ставский и именно по собственному желанию - остальные инстанции, от Сталина до НКВД, самостоятельного интереса к Мандельштаму не имели. Это мнение высказал недавно историк, специалист по древнему Востоку, литературовед и поэт Александр Аркадьевич Немировский в своей интернет публикации “Cтранное дело: рецензию Павленко на Мандельштама до сих пор именуют рецензией-приговором” (http://wyradhe.livejournal.com/198941.html). (wyradhe - это интернет-псевдоним Немировского в Живом Журнале). С этим мнением мы абсолютно согласны. В подтверждение версии, что НКВД не имело собственной заинтересованности в этом деле, приведем следующие факты.

● При аресте не было никакого обыска, просто вытряхнули содержимое чемодана в заранее приготовленный мешок. Вся операция заняла 20 минут. Из чего неизбежно следует вывод - органы смотрели на арест как на пустую формальность.

● Был только один запротоколированный допрос - тот же вывод.

● “Журналисты из «Правды» - «правдисты», как мы их называли,—рассказывали Шкловскому: в ЦК при них говорили, что у Мандельштама, оказывается, не было никакого дела... Разговор этот произошел в конце декабря 1938 или в начале января 1939 года, вскоре после снятия Ежова, и означал: вот, что он натворил...” (Надежда Мандельштам "Воспоминания", Москва, "Согласие", 1999, стр. 442.)

Так вот оказывается что - на Мандельштама не было никакого дела. Это объясняет и отсутствие обыска и только один допрос для проформы. Все было сделано в качестве одолжения. И мы теперь знаем, кем и кому. Итак, у НКВД прямой заинтересованности в Мандельштаме не было. А у Ставского была. Какая же? Да уж не забота о морально-политической устойчивости Валентина Катаева и ряда других писателей, прозвучавшая в письме. Кстати, вскоре Валентин Катаев получил орден Ленина и с согласия писательских (и других) властей въехал в переделкинскую дачу Эренбурга, работавшего постоянным корреспондентом газеты «Известия» в Париже.
Представляется маловероятным, что Сталину докладывали о Мандельштаме после доноса Ставского. Кстати, Ставский написал письмо-донос  Ежову 16 марта 1938 года, на следующий же день после расстрела Бухарина, единственного высокопоставленного защитника и покровителя Мандельштама. Удивительно, что на это очевидное совпадение дат никто из мандельштамоведов не обратил внимания. Известно, какую активную роль сыграл Бухарин в смягчении участи Осипа Мандельштама после его первого ареста в мае 1934 года. Не исключено, что в “чуде” с Мандельштамом, которое сотворил Сталин в 1934 году, сам "чудотворец" был очень заинтересован. Дело в том, что ХVII съезд партии, состоявшийся в начале 1934 года, показал, что положение Сталина как генсека покачнулось. Появилась оппозиция. Было много недовольных его авторитарными методами руководства, игнорированием принципа коллегиальности, его грубостью. Считали, что наступило время переместить Сталина с поста Генсека на другую работу, a Генсеком избрать Кирова. Оппозиция оказалась не очень решительной, и все как-то обошлось. Но до поры до времени - вскоре последовало загадочное убийство Кирова, вслед за ним не менее таинственная смерть Куйбышева, и позднее Орджоникидзе. Все они были причастны к событиям на ХVII съезде. Ну да это потом, а пока, в мае-июне 1934 года Сталину нужно было срочно менять свой "имидж": разыгрывать роль демократа, отца народов и доброго, просвещенного царя в одном лице.  И тут как раз подвернулось дело Мандельштама. И пошло. Тут и резолюция на письме Бухарина, в котором  Мандельштаму посвящен целый пункт. Резолюция гласит: "Кто дал им право арестовывать Мандельштама? Безобразие..." Непонятно, чему больше умиляться: "Кто", "им" или "Безобразие”. Той же цели служил и знаменитый звонок Сталина Пастернаку. В самом начале разговора Сталин сообщил, что с Мандельштамом все будет хорошо, так что дальнейший разговор уже никак не мог повлиять на судьбу Мандельштама. Затем вождь поучил Пастернака как нужно дружить и спасать друга, а на предложение Пастернака поговорить о жизни и смерти повесил трубку. При попытке вновь соединиться со Сталиным, Пастернаку сказали, что товарищ Сталин занят, но что Пастернак может говорить о “чуде” звонка Сталина, кому он пожелает. И Пастернак рассказывал, так что в Москве все всё знали. Конечно, это было более чем уместно накануне первого учредительного съезда советских писателей, который готовил и проводил тот же Бухарин. Именно Бухарин, может быть, не желая того, помог создать для Сталина вместо множества локальных и более или менее независимых объединений писателей,  единый “загон” под названием Союз Советских писателей с общим "прикормом", с писательскими домами, переделкинскими дачами.  Бухарин сделал для Сталина еще одно важное дело: написал за него и для него Сталинскую Конституцию. После чего "любимец партии" за ненадобностью был расстрелян, как мы знаем 15 марта 1938 года. К этому времени не нужен был Сталину и Манделштам. Сталину, который только что завершил свой  3-й кровавый московский процесс, было уже не до какого-то поэта.  

Вернемся, однако, к автору доноса. Ставский был заинтересован в квартире Мандельштама. Не для себя, конечно, а для своего друга Николая Костарева, участника гражданской войны, писателя-очеркиста. Костарева подселили в одну комнату квартиры Мандельштамов на время их отсутствия. В другой комнате продолжала жить мать Надежды Мандельштам. Живя то Савелово, то в Калинине, Мандельштамы часто наведывались в Москву, бывали в Ленинграде. Конечно, Мандельштаму, слава богу, пока нельзя жить в Москве. Но, кто его знает, что может случиться. Мандельштам рвется читать стихи о Сталине. А вдруг эти стихи придутся ко двору? И тогда плакала квартира для Костарева. Ставский и его дружок Костарев нервничают. В июле 1937 года в Союзе Советских Писателей намечалось слушание стихов Осипа Мандельштама, однако чтение не состоялось. То же самое произошло и в Ленинграде в октябре того же года. И может, не так уж и далек от истины Немировский, говоря в своей упомянутой выше публикации:

“…если бы Ставский не направил Ежову названное выше настоятельное прошение о репрессировании М., поскольку-де он вновь функционирует как антисоветское и антиобщественное явление и возбуждает таковые же настроения в писательской среде - то, весьма возможно, Мандельштама бы и не тронули. Вернее, тронули бы не с большими шансами, чем почти любого другого писателя, если не с меньшими.”

Одним словом, Ставскому нужно было действовать. Теперь ясно, почему Ставский написал донос Ежову. К просьбе этой Ставский приложил упомянутую в письме рецензию Павленко (cм. О. Мандельштам "Собрание сочинений в четырех томах", том 4, Арт-Бизнес-Центр, Москва, 1997, стр. 506): 

“О стихах О. Мандельштама.

Я всегда считал, читая старые стихи Мандельштама, что он не поэт,
а версификатор, холодный, головной составитель рифмованных произведений. От этого чувства не могу отделаться и теперь, читая его последние стихи. Они в большинстве своем холодны, мертвы, в них нет даже того самого главного, что, на мой взгляд, делает поэзию - нет темперамента, нет веры в свою страну.

Язык стихов сложен, темен и пахнет Пастернаком (см. 4-ую строфу „Станс“, стр. № 5 и даже 7-ую и 8-ую).

Едва ли можно отнести к образцам ясности и следующие строки:

„Где связанный и пригвожденный стон?
Где Прометей - скалы подспорье и пособье?
А коршун где - и желтоглазый гон
Его когтей, летящих исподлобья?“
(стр. № 23).

Мне трудно писать рецензию на эти стихи. Не любя и не понимая их, я не могу оценить возможную их значительность или пригодность. Система образов, язык, метафоры, обилие флейт, аорт и проч., все это кажется давно где-то прочитанным.

Относительно хороши (и лучше прочих) стихи пейзажные (стр. 21, 25, 15), хороши стихотворения: 1) „Если б меня наши враги взяли...“ (стр. 33), 2) „Не мучнистой бабочкою белой...“ (стр. 7) и 3) „Мир начинался, страшен и велик...“ (стр. 4).

Есть хорошие строки в „Стихах о Сталине“, стихотворении, проникнутом большим чувством, что выделяет его из остальных.

В целом же это стихотворение хуже своих отдельных строф. В нем много косноязычия, что неуместно в теме о Сталине.

У меня нет под руками прежних стихов Мандельштама, чтобы проверить, как далеко ушел он теперь от них, но - читая - я на память большой разницы между теми и этими не чувствую, что, может быть, следует отнести уже ко мне самому, к нелюбви моей к стихам Мандельштама.

Советские ли это стихи? Да, конечно. Но только в „Стихах о Сталине“ это чувствуется без обиняков, в остальных же стихах - о советском догадываемся. Если бы передо мною был поставлен вопрос - следует ли печатать эти стихи, - я ответил бы - нет, не следует.

П. Павленко”.  

Проанализируем эту рецензию по блокам. Блок 1 - Пейзажные стихи.                            

“…Относительно хороши (и лучше прочих) стихи пейзажные (стр. 21, 25, 15) …”

Интересно, был ли среди упомянутых пейзажных стихов так называемый "канальский стишок"? Об этом стихотворении см. в книге Надежда Мандельштам "Воспоминания", Москва, Согласие, 1999, стр. 56 – 57, 358:

“Лахути (заместитель Ставского - Э.Ш.) изо всех сил старался наладить что-нибудь для О.М. Он даже отправил его в командировку от Союза по каналу, умоляя написать хоть какой-нибудь стишок про строительство. Вот этот-то стишок я и бросила в печку с санкции Анны Андреевны. Впрочем, стихи О.М. о канале никого бы не удовлетворили: он сумел выжать из себя только пейзаж”.

Правда, там же Надежда Яковлевна признает, что спрашивать разрешение у Ахматовой на уничтожение "канальского стишка" было чистым лицемерием. При этом она прибавляет: “Мы ведь все против  фальсификаций, уничтожения рукописей и всякой  подтасовки  литературного  наследства”. К сожалению, Надежда Яковлевна сама неоднократно нарушала сформулированный выше принцип. Вскоре мы увидим еще один пример этого.

Первый вопрос в связи с этим стихотворением, который неминуемо возникает: если был только пейзаж, зачем уничтожать?  Второй вопрос (вернее, группа вопросов): Когда была командировка? На какой канал? Была ли с ним Надежда Яковлевна? Ведь к этому времени Осип Мандельштам фактически не мог оставаться без жены. Почему это не отражено в биографической справке "Даты жизни и творчества" (cм. О. Мандельштам "Собрание сочинений в четырех томах", том 4, Арт-Бизнес-Центр, Москва, 1997, стр. 428 - 470)? Ведь нашлось же в ней место, например, для таких записей:

“3 мая. Н. Штемпель знакомит О.М. со своим мужем Б. Молчановым. Вечером вместе с ними и М.Ярцевой поужинали в ресторане "Бристоль" и гуляли по Воронежу”  (cм. стр. 466  упомянутой биографической справки).

“Около 15 июля. В Савелово приезжает Н. Штемпель. Ночная прогулка вдоль берега Волги: О.М. прочитал ей все новые стихи (около десяти)”.  (там же стр.467).

Не отрицая важности этих записей, мы считаем, что информация об упомянутой командировке на канал не менее важна. Не говоря уже об уничтоженном "пейзажном" стихотворении.

A может быть, эта загадочная командировка на канал, завуалирована не менее загадочной записью в уже упомянутых "Датах жизни и творчества" стр. 468, за 1937 год:

"Осень. Находился в доме отдыха по путевке ССП (Союза Советских Писателей - Э.Ш.)." (Напрашивается естественный вопрос: Когда и где?)

По злой иронии судьбы эта запись соседствует с другой:

"16 октября. В Ленинграде арестован Б. Лившиц..."

Для справки: Бенедикт Лившиц - поэт, многолетний друг Мандельштама, его соавтор по переводческой работе. После длительных пыток Лившиц был расстрелян. Фактически расстреливали живой труп. Это не помешало Надежде Яковлевне позднее назвать Лившица стукачoм, еще раз приговаривая уже расстрелянного поэтa (см. Виктор Топоров "Жена, ты девушкой слыла...", 1998, http://www.vavilon.ru/metatext/ps10/toporov.html). Как говорила Лидия Чуковская о Надежде Яковлевне: плюнула в могилу.

Но продолжим обсуждение рецензии Павленко. Блок 2 - Хорошие советские стихи.

“…хороши стихотворения: 1) „Если б меня наши враги взяли...“ (стр. 33), 2) „Не мучнистой бабочкою белой...“ (стр. 7) и 3) „Мир начинался, страшен и велик...“ (стр. 4).”

Действительно, „Если б меня наши враги взяли...“ сильное и очень темпераментное стихотворение с совершенно советской концовкой:

"И налетит пламенных лет стая,

 Прошелестит спелой грозой Ленин,

 И на земле, что избежит тленья,

 Будет будить разум и жизнь Сталин."

Ясно, почему оно понравилось Павленко - стихотворение искреннее и в то же время советское. Мы не знаем, нравилось ли оно Надежде Яковлевне, когда она многократно переписывала его для рассылки в разные журналы в 1937 году. Но потом оно ей разонравилось, и она пошла на самую обыкновенную фальсификацию. В статье "О гражданской лирике Мандельштама" (см. сборник "Жизнь и творчество О.Э. Мандельштама", Воронеж, Издательство Воронежского Университета, 1990, стр. 355)  Эмма Герштейн пишет: ”…Однако лет через десять Надежда Яковлевна вмешалась в текст поэта и произвольно внесла изменение в последнюю строку. В 1956 г. (Ошибка - нужно 1980 г.- Э.Ш.) она пишет Н.А. Струве (составитель собрания сочинений Осипа Мандельштама в Париже, автор книги о Мандельштаме - Э.Ш.): “Кстати о текстах: в одном стихотворении вместо «будеть губить» напечатано «будет будить». Выходит очень смешно". Пришлось Н.А. Струве во втором издании сочинений О. Мандельштама изменить текст. Однако в своей диссертации о Мандельштаме он не может умолчать о том, что такая замена искажает смысл всего произведения: «...Во втором издании собрания сочинений глагол "будить" заменен глаголом "губить", что опрокидывает смысл всего произведения... . Исправление было сделано по просьбе Н.Я. Мандельштам, но оно не подтверждается рукописями, сохранившимися в архиве».

И сейчас ссылка на второе издание Мандельштама звучит довольно унизительно для бедного Струве: Стихотворения / Осип Мандельштам ; составил Н.А. Струве по указаниям Н.Я. Мандельштам / 2-е изд. / Paris : YMCA-Press , 1983.

Блок 3 - Ода Сталину (Павленко называет Оду стихи о Сталине). Это центральное место в рецензии:

“Есть хорошие строки в „Стихах о Сталине“, стихотворении, проникнутом большим чувством, что выделяет его из остальных.В целом же это стихотворение хуже своих отдельных строф. В нем много косноязычия, что неуместно в теме о Сталине.”.

Замечания Павленко о сталинских стихах Мандельштама были вполне профессиональны. Уж кто-кто, а он знал, как нужно восхвалять Сталина, о чем свидетельствуют его роман "На Востоке" и сценарии к кинофильмам "Клятва" и "Падение Берлина". И он это делал блестяще и, похоже, искренне. Не менее искренне, чем Пастернак в своих стихах в декабре 1935 года. Фактически Пастернак был первым крупным поэтом, воспевшим Сталина. Первым и последним поэтoм, которому сошло воспевание вождя каким-то странным и туманным языком, с иносказаниями. Но ведь то было в 1935 году, а сейчас 1938 - разница в три года и в три Московских процесса с  сотнями тысяч расстрелянных. Уже расстрелян и caм инициатор и заказчик пастернаковских стихов о Сталине и единственный покровитель и защитник Мандельштама - Бухарин.

Прежде чем анализировать некоторые строфы оды Сталину с позиций 1938 года, приведем два простых примера. В то время строки Заболоцкого про страдание животных от круговорота жизни и смерти в природе трактовались как пасквильная попытка сказать эзоповым языком про страдания людей от Советской власти, а рептильнейшие стихи Сельвинского о том, что добрый русский народ готов и урода (юродивого) пригреть и выходить, попытались истолковать как пасквильный намек на Сталина (это он-де, согласно автору, урод, которого на свою голову пригрел русский народ). С этих позиций строфа оды

“И я хочу благодарить холмы,

Что эту кость и эту кисть развили:

Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.

Хочу назвать его - не Сталин,- Джугашвили!”

содержит два абсолютно убийственных компромата: 1) “эту кость и эту кисть развили” - явный намек на физический недостаток Сталина -левая рука была заметно короче правой; 2) “Хочу назвать его - не Сталин,- Джугашвили!” - Сталин уже давно не подчеркивал свое грузинское (или осетинское) происхождение. Он был Отец Народов и поэтому над-национален. Следующие строки ничуть не лучше:

“Он свесился с трибуны, как с горы,

В бугры голов. Должник сильнее иска,

Могучие глаза решительно добры,

Густая бровь кому-то светит близко…”

Свесившийся с трибуны в бугры голов Сталин сравнивается с "должником", который находится под "иском". Убийственность таких строк в 1938 году не понимал только Осип Мандельштам. Пастернак, повидимому, пытался переубедить Мандельштама, но тщетно:

“После возвращения из ссылки Мандельштам один раз побывал у Пастернака в Переделкине. Лидия Гинзбург со слов Пастернака рассказывала, что они снова поссорились - Мандельштам опять упрекал Бориса Леонидовича; на сей раз в том, что тот недостаточно любит Сталина.” ( Дмитрий Быков "Борис Пастернак”, Москва, Молодая гвардия, 2007, стр. 476)   

А что же Надежда Яковлевна? Ведь она часто и подолгу бывала в Москве во времена воронежской ссылки как по писательским, так и по квартирным делам. Посещала высокие кабинеты в Правлении ССП и даже ЦК (!) как  полномочный представитель поэта Мандельштама. Она-то, будучи в полном психическом здоровье в отличие от Осипа Мандельштама, видела   катастрофически ухудшавшуюся политическую ситуацию, аресты и исчезновения многих друзей и знакомых.

С легкой руки Надежды Яковлевны и поныне бытует мнение, что Осип Мандельштам писал “Оду” и остальные сталинские стихи (и рассылал их), насилуя себя и наперекор Надежде Яковлевне. Эту версию можно легко опровергнуть тем обстоятельством, что в 1937 - 1938 годах (а скорее всего и ранее) Мандельштам уже, как правило, не писал, а диктовал жене, особенно крупные вещи, такие как "Ода", например. Что касается списков стихов, предназначенных для рассылки друзьям, в журналы (например, "Звезда", "Знамя") или в то же Правление ССП, тут и говорить не приходится: они бесспорно делались Надеждой Мандельштам. А вот и свидетельство самой Надежды Мандельштам: “Окончательные тексты обычно записывались мной под диктовку. Диктуя, Мандельштам ворчал, что я не запоминаю с голоса сразу все стихотворение. “ (“Вторая книга” стр. 484). Так что "наперекор жене" звучит как-то несерьезно. Эмма Герштейн на стр. 435 своих "Мемуаров" (Эмма Герштейн "Мемуары", Санкт-Петербург, Инапресс, 1998) выдвигает даже предположение, что все "вероподданнические" стихи последнего года (включая "Оду") могли быть инспирированы Надеждой Яковлевной. Мы уже знаем из писем Мандельштама  воронежского периода жене, насколько он был зависим от нее - от крупного до мелочей.

  

Интересно посмотреть на сталинскую Оду Мандельштама с позиций нашего постсоветского времени. Оказывается, существует обширнейшая критическая литература о ней. Высказались практически все отечественные и зарубежные мандельштамоведы и многие поэты. И вот что поражает - нет двух совпадающих мнений. У каждого свое мнение. И все они простираются от “…самое лучшее, что про Сталина написано, … самые грандиозные стихи, которые когда-либо написал Мандельштам…. Это стихотворение, быть может, одно из самых значительных событий во всей русской литературе XX века.” Иосифа Бродского (см. Соломон Волков "Диалоги с Иосифом Бродским", Москва, Издательство Независимая Газета, 2000, стр. 32 - 33) до "вымученной мандельштамовской оды” Бенедикта Сарнова (см. его интернет-публикацию "Разгадка чуда", http://www.lechaim.ru/ARHIV/144/sarnov.htm).

Где-то между ними находится мнение мандельштамоведов Л. Кациса и П. Нерлера, что “Ода” написана эзоповым языком, скрывающим истинное - сугубо отрицательное - отношение поэта к Сталину. Другие исходили из уверенности, что намерение воспеть вождя было у Мандельштама искренним и в полной мере ему удалось. Версия Надежды Яковлевны о попытке насилия над собой, о том, что Мандельштам действительно писал хвалу Сталину, но делал это принужденно, искусственно, насилуя себя, как правило, оспаривается.

Мы не должны удивляться столь хвалебным  высказываниям Иосифа Бродского в адрес сталинской "Оды" Мандельштама (“…одно из самых значительных событий во всей русской литературе XX века.”), помня, что он писал o Надежде Яковлевне как авторе “самой великой прозы второй половины XX века”, a две ее книги приравнивал к Судному дню на земле. (см. наш пост: “Вторая книга” против "Третьей книги", ttp://nmandelshtam.blogspot.com/2012/05/blog-post.html). Сейчас обе эти оценки могут, пожалуй, вызвать разве что недоумение.

Можно ли себе представить это разнообразие мнений и интерпретаций, это пиршенство духа в 1937 - 1938 годах? В то время все делилось на советское и несоветское, т.е. антисоветское. Павленко охарактеризовал стихи Мандельштама как советские и отметил, что стихи о Сталине проникнуты большим чувством. Неужели так пишут доносы? Но добавил, что “Язык стихов сложен, темен и пахнет Пастернаком” и, следовательно,  допускает разные толкования, смысл которых может быть понят по-разному. Последнее может рассматриваться как достоинство сейчас, но не тогда. Ведь желающих все это усмотреть могло бы найтись немало. Напомним еще одно место из рецензии: “Мне трудно писать рецензию на эти стихи. Не любя и не понимая их, я не могу оценить возможную их значительность или пригодность…”. Этим самым рецензент как бы ослабляет свою негативную литературную оценку стихов Мандельштама. Упоминание имени Пастернака (“пахнет Пастернаком”) позволяет предположить, что и от стихов Пастернака Павленко был не в большом восторге. Возможно, обоим поэтам он предпочитал Цветаеву (см. ниже его слова Пастернаку).

Итак, анализируя сталинские стихи Мандельштама и саму рецезнию на них, нельзя не согласиться с заключением Павленко - такие стихи печатать было нельзя, под угрозой мог бы оказаться и сам автор и все причастные к публикации, включая и рецензента. И Павленко был не первый, пришедший к такому мнению. К такому же выводу пришли в журнале "Звезда", куда Мандельштам послал подборку из 19 своих стихотворений, a также в журнале "Знамя", куда были посланы "Стихи о неизвестном солдате".

Письмо Ставского и рецензию Павленко называют иногда коллективным доносом, a рецензию Павленко на Мандельштама до сих пор именуют рецензией-приговором.

Кто же он такой - этот Павленко? Петр Андреевич Павленко был писателем-прозаиком не без таланта.  Вполне достойные люди вспоминают Павленко, в общем, хорошо. В письмах к Павленко Борис Пастернак обращается "Дорогой Петя!" (Пастернак с Павленко на ты.) Кстати, когда Марина Цветаева вернулась из эмиграции в Москву, а ее дочь и муж были арестованы, Павленко оказывал ей содействие в получении ее рукописей, книг и вещей, провалявшихся на таможне более года. Все это было послано Цветаевой из Франции на имя дочери, а дочь уже находилаь в тюрьме.  Очень многие тогда боялись и избегали встречаться с Мариной Цветаевой. (см. Мария Белкина "Скрещение судеб", Издательство "Книга", Москва, 1988, стр. 159). Тот же Павленко говорил Пастернаку: "Зря привезли в СССР Куприна, надо было Бунина и Цветаеву..." (там же, стр. 171).

Автор романов, но более известен как киносценарист. Соавтор сценария (совместно с Сергеем Эйзенштейном) к фильму "Александр Невский”. Совместно с Александром Галичем (!) написал сценарий к давно забытому фильму "В степи".  

Интересный факт. В конце 1938 года готовилось первое массовое награждение орденами советских писателей. Органы приготовили справку о благонадежности фигурирующих в предварительном наградном списке. Неблагонадежных оказалось очень много. Берия настаивал на том, что нельзя награждать писателей, на которых существуют особо компрометирующие материалы. Это были Вера Инбер (племянница Троцкого), Алексей Толстой, Федин и ... Павленко.

Мы бы не хотели, чтобы составилось впечатление, что мы собираемся как-то обелить Павленко. Ясно, что он был убежденный большевик и сталинист. Будучи не только успешным писателем, но и крупным литературным чиновником, он безусловно имел немало грехов. Но мандельштамовского греха за ним, скорее всего, не числилось. Лучше всего охарактеризовал такую категорию людей как Павленко (и самого себя) его друг Александр Фадеев - продукт эпохи.

Теперь мы в состоянии, проанализировав все сказанное, попытаться ответить на вопрос, была ли рецензия Павленко рецензией-доносом, как полагает Павел Нерлер в своей книге "Слово и дело Осипа Мандельштама" (http://magazines.russ.ru/zvezda/2009/1/ne11.html). По нашему мнению, для такого заключения нет достаточных оснований. Ни с точки зрения содержания рецензии (мы уже его знаем), ни с точки зрения времени написания ее. Вот отрывок из дневниковой записи Ставского от 29 октября 1937 года: "...объясниться о Мандельштаме: взять стихи и прочитать. Павленко…” Следовательно, отзыв Павленко был получен Ставским где-то в ноябре того же года за 4 месяца до письма Ставского Ежову. И был он написан явно не "под арест" Мандельштама (упоминается безусловная советскость стихов), а для ответа на вопрос о целесообразности их публикации (ответ отрицательный - стихи слишком сложны и допускают множество толкований).

     

Итак, остается только повторить сказанное ранее . А именно, прямым виновником ареста и гибели Мандельштама является Ставский и только Ставский, ни Сталин, ни НКВД, самостоятельного интереса к поэту не питали. Только у Ставского был интерес - квартира Мандельштама в престижном писательском доме для своего друга молодости Костарева. Известно, что желание приобрести чужую жилплощадь было одной из основных причин доносов. Это мог не понимать больной (физически и психически) Осип Мандельштам. Но Надежда Яковлевна понимать это была должна. Она начала продавать квартиру еще в1935 году, находясь в Воронеже. Существует запись товарища Мандельштамов по воронежской ссылке Сергея Рудакова (ему будет посвящен отдельный пост) от 26 октября 1935 гoда: "Н. опять собирается продавать квартиру. Это перманентно." (см. Эмма Герштейн "Мемуары", Санкт-Петербург, Инапресс, 1998, стр. 158). Продажа квартиры продолжалась годы. И только в 1939 году после смерти Осипа Мандельштама Надеждa Яковлевнa вместе с матерью переехала в Калинин, обменяв московскую комнату на какой-то домик, который она в своих письмах шутливо называла “палаццo”.

Интересно, что сам Осип Мандельштам, получив с помощью Бухарина столь желанную московскую квартиру, почти сразу же возненавидил ее. Вот строки из его стихотворения "Квартира" (ноябрь 1933 года):

“…А стены проклятые тонки,

И некуда больше бежать -

А я как дурак на гребенке

Обязан кому-то играть...

И вместо ключа Ипокрены

Домашнего страха струя

Ворвется в халтурные стены

Московского злого жилья.”

Надеждa Яковлевнa и катастрофы Осипа Мандельштама - Катастрофа 2: От конфликта с Саргиджаном до первого ареста

В июне 1929 года Павел Лукницкий (писатель, биограф Ахматовой и хoроший знакoмый Мандельштама) увиделся с Мандельштамами и записал в своем дневнике:

           “О. Э. – в ужасном состоянии, ненавидит всех окружающих, озлоблен страшно, без копейки денег и без всякой возможности их достать, голодает в буквальном смысле этого слова. Он живет (отдельно от Н. Я.) в общежитии ЦЕКУБУ, денег не платит, за ним долг растет, не сегодня—завтра его выселят. Оброс щетиной бороды, нервен, вспыльчив и раздражен. Говорить ни о чем, кроме всей этой истории, не может. Считает всех писателей врагами. Утверждает, что навсегда ушел из литературы, не напишет больше ни одной строки, разорвал все, уже заключенные, договора с издательствами…”

Это очень верный портрет Осипа Мандельштама, который вскоре начнет писать свою "Четвертую прозу". Что такое "Четвертая проза"? Это двенадцать с небольшим страниц текста, написанных больной, исстрадавшейся душой. Текст разбит на 16 главок. Наибoлее сжато (и , пожалуй, точнее всех) сказал о "Четвертой прозе" поэт Георгий Шенгели, друг Ахматовой и Мандельштама: “Это одна из самых мрачных исповедей, какие появлялись в литературе” (Эмма Герштейн "Мемуары", Санкт-Петербург, Инапресс, 1998, стр. 29). Кстати, "Четвертая проза" уникальна не только своей удивительной исповедальностью, но и тем, что это хронологически первая вещь Осипа Мандельштама, к которой вдова применила свой талант цензора. Таких случаев было немало, и мы посвятим им отдельный пост. Когда читаешь эту прозу, испытываешь ретроспективно боль и страх за Мандельштама. Поневоле задаешься вопросом: здоров ли он был и нельзя ли было как-то помочь ему? Помощи ждут от друзей или близких. На ум ,прежде всего, приходят два имени: Ахматова и Пастернак.

Ахматова была преданнейшим другом Осипа Мандельштама. Признавая вину Мандельштама в его конфликте с Горнфельдом ("Осип был неправ", см. http://nmandelshtam.blogspot.com/2012/08/a-1.html), она в то же время, не хотела, чтобы Эмма Герштейн вообще упоминала эту тему в своих записках (см. Эмма Герштейн "Мемуары", стр. 416). Анна Ахматова в то время (1928-1929 гг.) существовала как бы вне советской литературы и не располагала каким либо влиянием. Она могла бы помочь только дружеской беседой и дружеским советом. Но Мандельштамы переехали из Ленинграда в Москву в декабре 1928 гoда сразу же после публикации письма Горнфельда и начала конфликта. Поэтому непoсредственного общения между Ахматовой и Мандельштамом быть не могло. Кстати, ни один биографический источник не объясняет причин этого скоропалительного переезда. Можно предположить, что он был вызван именно конфликтом.

Пастернак, напротив, был в самом эпицентре литературного процесса. И хотя он и Мандельштам не были друзьями в буквальнoм смысле (как впрочем он со всей искренностью и сказал Сталину в их знаменитом телефонном разговоре в 1934 году), оба испытывали симпатию, уважение друг к другу,  и понимание "равновеликости". Так вот Пастернак как раз принимал самое активное участие в деле Горнфельда – Мандельштама. Он был один из пятнадцати известных писателей, подписавших петицию в защиту Мандельштама. Он также участвовал в выработке решения конфликтной комиссии ФОСП (Федерации объединений советских писателей), которая в декабре 1929 года признала ошибочность публикации фельетона Заславского (см. наш предыдущий пост) и одновременно моральную ответственность Мандельштама. Мандельштам был взбешен решением комиссии. Вот что пишет сам Пастернак Марине Цветаевой 30 мая 1929 года по этому поводу (см. Олег Лекманов "Осип Мандельштам", Москва, Молодая гвардия", 2009, стр. 181 - 182):

“…сам он удивителен. Правда, надо войти в его положенье, но его уверенности в своей правоте я завидую. Вру – смотрю, как на нежданно—чужое. Объективно он не сделал ничего такого, что бы хоть отдаленно оправдывало удары, ему наносимые. А между тем он сам их растит и множит отсутствием всего того, что бы его спасло и к чему я в нем все время взываю. На его и его жены взгляд, я – обыватель, и мы почти что поссорились после одного разговора” (жирный шрифт мой - Э.Ш.).

И в этом же письме:

"... сейчас в "Литературную Газету" прислан протест из Ленинграда с Ахматовой, Тихоновым, Толстым и другими подписями."

Имя А.Н. Толстого выделено здесь нами не случайно. Мы хотим подчеркнуть, что в этом конфликте Толстой (в отличие от Маяковского) поддерживал Мандельштама. Мы подчеркиваем этот малоизвестный факт, потому что тому же Толстому приписывается другая и совсем уж зловещая роль в следующем конфликте Мандельштама с действительностью. Об этом ниже, а пока несколько слов о письме Пастернака Тихонову от 14 июня 1929 года (см. Дмитрий Быков "Борис Пастернак", Москва, Молодая гвардия, 2007, стр. 458).  В нем он пишет:

 "Мандельштам превратится для меня в совершенную загадку...если бы только он решился признать свою вину, а не предпочитал горькой прелести этого сознанья совершенных пустяков, вроде общественных протестов, "травли писателей", и т.д. и т.п."

Основной мотив письма - Мандельштаму следует признать свою вину и , как Пастернак считал, дело будет закончено. Вместо этого Мандельштам говорил об общей вине - издательства ЗиФ и его собственной (не упоминая, что именно его, Мандельштама, подпись стоит на странице, где он указан как переводчик, обработчик и редактор). Мандельштам говорил в письме в "Вечернюю Москву" от 12 декабря 1928 года, что он отвечает за гонорар Горнфельда всем своим литературным заработком, но умалчивал о том, в какой некорректной форме это предложение было сделано (см. предыдущий пост). Нужно ли говорить, что Мандельштам не последовал совету Пастернака.

А какова же роль самого близкого для Осипа Мандельштама человека, его жены? Надежда Яковлевна на время конфликта была не девочкой, а тридцатилетней женщиной, умной, образованной, с сильным характером и, в отличие от мужа, абсолютно здоровой в психическом плане.  Ей бы и взять инициативу на себя и помочь найти выход из уже сложившегося запутанного положения. Тем более, что письма Осипа Мандельштама за 1925 - 1929 гг.,  свидетельствуют о том, что oн был чрезвычайно зависим от жены. Но, к сожалению, этого не произошло. Нет никаких свидетельств, письменных или устных, о каких-либо попытках в этом направлении, пусть даже неудачных. А вот свидетельства обратного есть, и их немало. Так Пастернак в цитированном выше письме говорит о споре не с одним Мандельштамом, а с обоими супругами. А чего стоит письмо супругов Анне Ахматовой от 11 июня 1929 г. Вот выдержки из части, написанной лично Надеждой Яковлевной:

 "Никто из 3 присутствующих на заседании писателей (Олеша, Пастернак и Зелинский - Э.Ш.) не дoгадались объявить недоверие Конфликтной Комиссии. Сообщите об этом безобразии Федину, и Козакову, и Зощенко. Укажите на то, председатель Конфликтной Комиссии - заинтересованная сторона... Нужны экстренные меры, хорошо, если бы кто-нибудь выехал в Москву, пусть Ленинград требует следственной комиссии... Нужны экстренные меры, нужно скрутить Федерацию. Когда это кончится, не знаю.... Немедленно сообщите обо всем Ленинградской Федерации, Слонимскому, Федину и пр. Ждем немедленного вмешательства Н. Мандельштам"

Не письмо, а циркуляр какой-то. Итак, мы не могли найти ни одного свидетельства того, что Надежда Яковлевна пыталась как-то воспользоваться своим несoмненным влиянием на Осипа Мандельштама, успокоить его, сделать его поведение более рациональным. Но вот мы читаем примечания к главке "Кто виноват?" (см.  Надежда Мандельштам “Третья Книга”, Москва, Аграф, 2006, стр. 553). Автор примечаний, он же составитель "Третьей книги", уже известный нам Юрий Львович Фрейдин пишет:

“Кажется, Н.Я., многие годы ретроспективно обдумывая возможные варианты, принимала на себя часть ответственности за такое развитие событий и сожалела, что не могла его предусмотреть и предупредить, в то же время прекрасно пoнимая: в тех услoвиях ничегo нельзя было ни предупредить, ни предусмотреть. Все было слишком ясно и предопределено. Этими противоречивыми переживаниями пронизана глава с традиционным для русской критической литературы названием: "Кто виноват?""

Здесь Юрий Фрейдин как бы намекает: "Кажется, принимала на себя часть oтветственности… сожалела..."  Нo c другой стороны: "... Все было слишком ясно и предопределено". Так о чем тут мучаться и сожалеть? Во всем литературном наследии Надежды Мандельштам нет ни одной строки, в которой бы она говорила о готовности принять на себя часть ответственности или о сожалении, что не могла предусмотреть развитие событий. Просто нет. И главка "Кто виноват?" не исключение. Но все-таки мы должны быть благодарны Надежде Мандельштам за эти три страницы, из которых мы узнали правду о начале конфликта с Горнфельдом. Без этой информации было невозможно понять, почему дальнейшие события развивались так, а не иначе.

Но нашелся человек, понявший, как помочь Мандельштаму и, главное, все еще располагавший большими возможностями. Это был Бухарин, уже много лет опекавший Мандельштама (как и Пастернака). Бухарин пытался организовать поездку Мандельштамa в Ереван еще в начале лета 1929 г. Он писал 14 июня 1929 года председателю армянского Совнаркома:

«Дорогой тов. Тер-Габриэлян! Один из наших крупных поэтов, О. Мандельштам, хотел бы в Армении получить работу культурного свойства (например, по истории армянского искусства, литературы в частности, или что—либо в этом роде). Он очень образованный человек и мог бы принести вам большую пользу. Его нужно только оставить на некоторое время в покое и дать ему поработать…”  (жирный шрифт мой - Э.Ш.)

Ответ был положительный, но по некоторым причинам, не имеющим отношения  к Мандельштаму, поездка была отложена на неопределенное время. Стоит только удивляться тонкости Бухарина - он прекрасно понимал, что действительно нужно было Мандельштаму: оставить его в покое. Вторая попытка Бухарина удалась (через Молотова и члена Президиума Коминтерна Гусева), и Мандельштамы отправились в поездку по Закавказью. С конца марта по май 1930 года Мандельштамы отдыхали на правительственной даче в Сухуме. Все правительственные дачи находились в ведомстве НКВД. И по мрачной иронии судьбы Мандельштам отдыхал вместе с своим будущим палачом, Ежовым.

После Сухуми Мандельштамы направились в Армению через Тбилиси. Затем было знакомство с Борисом Кузиным, переросшее в дружбу. И о чудо, - наступил конец пятилетней поэтической немоты. Пошли стихи - вначале цикл "Армения" (октябрь 1930), потом знаменитое стихотворение "Ленинград" (декабрь 1930), потом уникальная мартовская серия стихов: "После полуночи сердце ворует...", "Я скажу тебе с последней / Прямотой...", "Колют ресницы. В груди прикипела слеза...", Жил Александр Герцевич..." и, наконец, 

За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе,
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе,

Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.

Мы привели это стихотворение полностью (и причем вторично в нашем блоге), так как считаем его настоящим завершением уленшпигелевского конфликта и поэтическим двойником "Четвертой прозы". Но если "Четвертая проза" полна выкриков и каких-то обвинений и вообще может быть отнесена к разряду шизофренической прозы, то это стихотворение выражает высокое гражданское достоинство поэта. Оно удивительным образом воспринимается каждым читателем как свое. Таких "своих" стихотворений очень мало во всей мировой поэзии.

           Мандельштам много пишет. Печатается меньше, чем хотел бы, но все же печатается. В 1932 году подписан договор с ГИХЛом на издание книги "Стихи". Позже еще один договор на книгу "Избранное". С жильем было хуже. Вначале было отказано в комнате в Ленинграде. Потом была получена маленькая и сырая комната в Доме Герцена (писательское общежитие) в Москве. И, наконец, Мандельштамы перебрались в другую, бoльшую и более светлую комнату по соседству. Вот здесь-то и началась   вторая катастрофа Мандельштама.  Наиболее правдоподобная версия того, что и как произошло, принадлежит Эмме Герштейн. Вот она (см. Эмма Герштейн "Мемуары", Санкт-Петербург, Инапресс, 1998, стр. 38):

“Внизу рядом с Мандельштамами жил поэт Амир Саргиджан с женой. С ними Мандельштамы были в приятельских отношениях, соседи заходили друг к другу. Но вот Саргиджан взял у Осипа Эмилевича взаймы 75 рублей и не отдавал. Это бесило Мандельштама, денег, конечно, у него уже не было. Стоя по своей привычке у окна и беспокойно разглядывая прохожих, он увидел, что жена Саргиджана возвращается домой, неся корзинку со снедью и двумя бутылками вина. Он закричал на весь двор:

- Вот, молодой поэт не отдает старшему товарищу долг, а сам приглашает гостей и распивает с ними вино!

Поднялся шум, ссора, кончившаяся требованием женщины, чтобы Саргиджан побил Мандельштама. Тот так и поступил, причем ударил и Надю. Мандельштамы потребовали товарищеского суда. Надя расхаживала перед Домом Герцена, демонстрируя свои синяки, и каждому знакомому заявляла с посветлевшими веселыми глазами: «Меня избил Саргиджан, Саргиджан избил Мандельштама…» И когда в Доме Герцена был устроен товарищеский суд, маленькая комната была набита до отказа. Председательствовал Алексей Толстой.”

           Что касается синяков, полученных Надеждой Яковлевной в, казалось бы, мужской драке, можно предположить, что oна не осталась в стороне. Н. Я. Мандельштам, несмотря на ее малый рост, была очень энергичная женщина. В качестве доказательствa  приведем эпизод вселения Мандельштамoв в полученную (с помощью Бухарина) квартиру (см. Эмма Герштейн "Мемуары", Санкт-Петербург, Инапресс, 1998, стр. 40):

           

            “По действующим тогда законам жильца нельзя было выселить, если на спорной площади стоит его кровать. Надя прекрасно это знала, и как только был назначен день общего вселения, она с ночи дежурила у подъезда, поставив рядом с собой пружинный матрац. Утром, как только дверь подъезда открыли, она ринулась со своим матрацем на пятый этаж (дом без лифта), и первая ворвалась в квартиру.”

Кстати, возникает естественный вопрос - почему мы здесь цитируем Эмму Герштейн, которая не была непосредственной свидетельницей упомянутого конфликта, а не Надежду Мандельштам - прямую участницу его. Да потому что Надежда Яковлевна об этом практически ничего не говорит. В "Воспоминаниях" на стр. 44 она называет Саргиджана (Бородина) стукачом и добавляет: "Вскоре С. прорвало и он наскандалил..." Это все. Во "Второй книге" нет вообще ни слова, что очень странно. Но зато американскому слависту Кларенсу Брауну, вывезшему на Запад машинопись ее "Воспоминаний", она наговорила следующее (просим прощения у читателя за сверхдлинную цитату, да еще на английском языке, мы ее выделяем другим шрифтом, полный же текст фрагмента на ангийском см. в Clarence Brown “Mandelstam”, London, Cambridge University Press, 1973, pp. 127 -129,
http://books.google.com/books?id=Lg84AAAAIAAJ&lpg=PA99&pg=PA127&output=embed ):

Though this year (1932) in most respects practically a blank (there are no letters at all, and in her outline of principal events of their life together, Nadezhda Yakovlevna omits 1932 altogether), it contains an episode that contributed directly to Mandelstam’s first arrest and to his eventual downfall. ‘Hope Against Hope’ begins with a sentence that must rank as one of the greatest opening sentences of all opening sentences of all time -‘After slapping Alexey Tolstoy in the face, Mandelstam immediately returned to Moscow” – but neither in this book nor in anything else that she has written does she describe the events that led to such a scene…(жирный шрифт мой - Э.Ш.). Here is the story as I received it from Nadezhda Mandelstam.

In the house of the Writers’ Union on Tverskoy Boulevard the poet and his wife had received one small room….In another entrance of the same wing lived the writer Sergey Borodin; until 1941 he used the pseudonym of Amir Sargidzhan, and the woman with whom he cohabited, one Tatyana Dubinskaya…

(Далее следуют слова Надежды Мандельштам - Э.Ш.)

Evidently Sargidzhan and his wife had been set to watch us, and they made constant attempts to trap us. His wife especially kept after me to meet some foreigners. That was very dangerous at the time – the winter 1932-3. Ten times a day they would both come in to see us, the moment someone else dropped in on us. It’s clear that some record was being kept of who visited us. The conversations about foreigners went like this: I absolutely had to meet So-and-so because he would give me some stockings. You could get things from foreigners, they could pass to you, and so on. It was to me that she was forever coming with that sort of thing – she was a very low type. Osya understood right away that one couldn’t talk in the presence of Dubinskaya and Sargidzhan.

Well, the dramatic episode itself happened like this. We were standing outside in the courtyard. She walked past and said something impudent. . I can’t even remember now what it was, but… [What did it refer to? = C.B.] Just like that, apropos of nothing, just shrugged her shoulders and said something. Mandelstam told me to go to our place and not to speak to her. We went in and locked the door. Then a minute later there was a scream from the courtyard: “Mandelstam insulted me!” Sargidzhan came bursting in…or rather he didn’t burst in, but I opened the door… and he hit me. He hit me very hard. He stormed about in the room for a second and ran out. That’s all.

(Здесь любой непредвзятый читатель может заподозрить, что Надежда Яковлевна что-то не договаривает, скрывает, фантазирует; во-всяком случае, никак не объясняет бурной реакции Саргиджана-Бородина. А вот версия Эммы Герштейн как раз все объясняет - Э.Ш.)

(Далее пересказывается версия истории с товарищеским судом под председательством Алексея Толстого. После чего снова говорит Н.Я. - совершенно потрясающая концовка - Э.Ш.)

 

There is one footnote. For one solid month after that Sargidzhan sat in his room and didn’t come out. He would come out only very late at night. That often used to be done here – an order would come down that a person  who had made a scandal should sit at home and not show himself, not give rise to any talk. One full month he sat there. After the Zhdanov episode Akhmatova was ordered to sit at home for one month. Nobody believed her when she said that, but I knew: Sargidzhan also had to sit at home for a month not going out for a month.

Последний абзац не поддается никакому логическому объяснению. Как говорится, мандельштамоведение в экспортном исполнении. Но даже если отвлечься от этого абзаца, возникает естественный вопрос, почему Надежда Яковлевна,так красочно описав все в своем рассказе Кларенсу Брауну, ни слова не сказала о конфликте в своих книгах. Ответ простой: когда писались "Воспоминания" и "Вторая книги", в живых было достаточно много современников, помнившых, как все было на самом деле. А для Кларенса Брауна, все что Надежда Яковлевна ни скажет, будет правдой. В связи с этим приведем один трагикомический эпизод из уже упомянутых "Мемуаров" Эммы Герштейн, стр. 45: 

“Дело Саргиджана» не выходило из головы Осипа Эмильевича. Однажды он лежал на кровати, а рядом сидел Клычков, и в который раз с неотразимым красноречием и пылом Осип Эмильевич описывал ему эту прошлогоднюю историю. Клычков слушал, слушал и спокойно заметил: «Конечно, он был неправ. Надо было сначала деньги отдать, а потом бить». Осип Эмильевич не сразу понял, о чем говорит Клычков, настолько небрежная интонация не соответствовала убийственному содержанию реплики. Но через мгновенье он вздрогнул и завопил: «Наденька, выгоним его!» Я в этот момент уходила в ларек за папиросами. У двери на лестницу меня обогнал Клычков, высокий, длинноволосый — «лесовик», — и, покряхтывая и усмехаясь, вышел вон. Я скоро вернулась с опаской, рассчитывая встретить бурю негодования. Смотрю: в первой комнате Надя сидит спокойно и рассеянно смотрит куда-то в пространство своим загадочным скромно-лукавым глазом. Заглядываю в комнату к Осипу Эмильевичу, и что же? Он все так же лежит, а на его постели сидит… Клычков, и они обнимаются, целуются. Помирились.”

Добавим, что Клычков - это выдающийся русский поэт Сергей Антонович Клычков, друг Мандельштама. Ему Мандельштам посвятил известное стихотворение "Полюбил я лес прекрасный..." К сожалению, Клычкова нельзя было бы призвать в свидетели по интересующему нас вопросу - он был расстрелян в 1937 году.

Вернемся к товарищескому писательскому суду под председательством Алексея Толстого. Конечно, суд мог бы вынести порицание Саргиджану-Бородину за драку, но тогда нужно было бы выносить порицание Мандельштаму за словесное оскорбление. Cуд принял соломоново решение и признал виновными обе стороны, назвав происшествие следствием буржуазных пережитков.  Мандельштам в знак протеста написал заявление о выходе из Горкома писателей. О реакции Мандельштама см. "Мемуары" Эммы Герштейн, стр. 39:

“Это было несчастьем для Осипа Эмильевича, потому что превратилось в его навязчивую идею, на что он сам жаловался именно этими словами.
Торжественно скандируя, он диктовал мне с мандельштамовской лапидарностью одно из своих заявлений все по тому же поводу. Мне запомнилась оттуда такая мысль: маленькая подлость, утверждал Мандельштам, ничем не отличается от большой. В апреле 1933-го Мандельштамы уехали в Старый Крым. Но еще целый год Осип Эмильевич мучился этой растущей в его сознании распрей. Ненависть его сконцентрировалась на личности Алексея Толстого”

Конечно, Саргиджан-Бородин был неправ, не возвращая долг. Но ведь и сам Мандельштам крайне редко отдавал долги. По этому поводу интересно привести один эпизод из воспоминаний друга Мандельштамов Бориса Сергеевича Кузина. По версии Надежды Яковлевны, рассказанной Кларенсу Брауну, Мандельштамы сами обращались сначала в районный суд, а когда их жалобу не приняли, то в Городской союз писателей, который и решил, что дело должно разбираться в писательском товарищеском суде. Кузин же в своих воспоминаниях (см. Борис Кузин, Надежда Мандельштам "Воспоминания Произведения Переписка", СПб. ИНАПРЕСС, 1999, стр. 170 - 172) пишет, что Мандельштамы хотели бы предупредить этот суд и решили обратиться за помощью к Эренбургу (Бухарина в то время в Москве не было). Удивительно, что Мандельштамы не обратились к Эренбургу сами, хотя были его очень хорошими знакомыми, а Надежда Мандельштам и жена Эренбурга были близкими подругами еще по Киеву. В качестве посредника Мандельштамы выбрали Кузина, который вообще не был знаком с Эренбургом. Выслушав Кузина, Эренбург сказал, что предовратить суд вряд ли возможно и добавил:

 “Да и помимо всего, согласитесь, что кто-кто, а О. Э., сам постоянно не отдающий долги, в роли кредитора, настойчиво требующего свои деньги, - фигура довольно странная”.

И далее Борис Кузин продолжает:

“Чтобы закончить этот отрывок, скажу, что «суд» состоялся. Председательствовавший на нем А. Толстой явно не старался добавить что-либо от своего личного к лаю шавок из Союза писателей, спущенных на Мандельштама. Даже и на символическую пощечину, полученную им от О. Э., он не ответил ничем, могущим дополнительно сгустить нависшую над ним тучу.”

Здесь мы вплотную подошли к знаменитой мандельштамовской пощечине Алексею Толстому. Все, конечно, помнят знаменитое начало - зачин "Воспоминаний”: "Дав пощечину Алексею Толстому, О.М. немедленно вернулся в Москву”. Беда только в том, что он не соответствует действительности. Никакой реальной пощечины Толстому он собственно не давал. Обратимся к воспоминаниям очевидца – знакомой Мандельштамов, писательницы Елены Михайловны Тагер (здесь снова просим прощения у читателя за очень длинную цитату, но без этого нельзя; полный текст со ссылками см. в  (Елена Тагер "О Мандельштаме" http://www.silverage.ru/poets/mandel/tager.htm):

“Приблизительно в середине 1934 года Мандельштам с женою опять посетили Ленинград. Я увиделась с ними у нашей общей приятельницы, Л.М.В. Добрая Л.М. обращалась с Мандельштамом как с больным ребенком. В силу этого разговор прошел сравнительно мирно. Но общий тон его беседы был невозможно тяжел. Чувствовалось, что желчь в нем клокочет, что каждый нерв в нем напряжен до предела.

Мы расстались, условившись завтра утром встретиться в Издательстве писателей в Ленинграде. Оно тогда помещалось внутри Гостиного двора.

В назначенный час я приближалась к цели, когда внезапно дверь издательства распахнулась и, чуть не сбив меня с ног, выбежал Мандельштам. Он промчался мимо; за ним Надежда Яковлевна. Через секунду они скрылись из виду. Несколько опомнившись от удивления, я вошла в издательство и оторопела вконец. То, что я увидела, напомнило последнюю сцену «Ревизора» по неиспорченному замыслу Гоголя. Среди комнаты высилась мощная фигура А.Н. Толстого; он стоял, расставив руки и слегка приоткрыв рот; неописуемое изумление выражалось во всем его существе. В глубине за своим директорским столом застыл И.В. Хаскин с видом человека, пораженного громом. К нему обратился всем корпусом Гриша Сорокин, как будто хотел выскочить из-за стола и замер, не докончив движения, с губами, сложенными, чтобы присвистнуть. За ним Стенич, как повторение принца Гамлета в момент встречи с тенью отца. И еще несколько писателей, в различной степени и в разных формах изумления, были расставлены по комнате. Общее молчание, неподвижность, общее выражение беспримерного удивления — все это действовало гипнотически. Прошло несколько полных секунд, пока я собралась с духом, чтобы спросить: «Что случилось?» Ответила З.А. Никитина, которая раньше всех вышла из оцепенения:

-  Мандельштам ударил по лицу Алексея Николаевича.

-  Да что вы! Чем же он это объяснил? — спросила я (сознаюсь, не слишком находчиво).

Но уже со всех сторон послышались голоса: товарищи понемногу приходили в себя. Первый овладел собою Стенич. Он рассказал, что Мандельштам, увидев Толстого, пошел к нему с протянутой рукой; намерения его были так неясны, что Толстой даже не отстранился. Мандельштам, дотянувшись до него, шлепнул слегка, будто потрепал его, по щеке и произнес в своей патетической манере: «Я наказал палача, выдавшего ордер на избиение моей жены».

Издательство наполнилось людьми. Откуда ни возьмись, появился М.Э. Казаков и со всех силенок накинулся на Толстого.

- Выдайте нам доверенность! - взывал он. - Формальную доверенность на ведение дела! Предоставьте это дело нам! Мы сами его поведем!

- Да что я - в суд на него, что ли, подам? - спросил Толстой, почти не меняя изумленного выражения.

- А как же? - кричал Казаков. - Безусловно, в суд! В народный суд! Разве это можно оставить без последствий?

- Миша, опомнись, побойся Бога! - увещевал его Стенич. - При чем тут народный суд? Разве это уголовное дело?

- Это дело строго литературное, - изрек своим тоном философа Гриша Сорокин. И с тихой ехидцей добавил: - На чисто психологической подкладке. 

- Нет, я не буду подавать на него в суд, - объявил Толстой.

- Алексей Николаевич! Да что вы! Да разве можно?” 

 (жирный шрифт мой - Э.Ш.) 

  

Вот, что пишет Надежда Мандельштам о вероятной роли А. Толстого в первом аресте Мандельштама:

“Для ареста Мандельштама было сколько угодно оснований по нашим, разумеется, правовым нормам. Его могли взять вообще за стихи и за высказывания о литературе или за конкретное стихотворение о Сталине. Могли арестовать его и за пощечину Толстому. Получив пощечину, Толстой во весь голос при свидетелях кричал, что закроет для Мандельштама все издательства, не даст ему печататься, вышлет его из Москвы… В тот же день, как нам сказали, Толстой выехал в Москву жаловаться на обидчика главе советской литературы — Горькому. Вскоре до нас дошла фраза: «Мы ему покажем, как бить русских писателей»… Эту фразу безоговорочно приписывали Горькому. Сейчас меня убеждают, что Горький этого сказать не мог и был совсем не таким, как мы его себе тогда представляли. Есть широкая тенденция сделать из Горького мученика сталинского режима, борца за свободомыслие и за интеллигенцию. Судить не берусь и верю, что у Горького были крупные разногласия с хозяином и что он был здорово зажат. Но из этого никак не следует, чтобы Горький отказался поддержать Толстого против писателя типа О. М., глубоко ему враждебного и чуждого.”

  

Все, что выделено нами жирным шрифтом: якобы высказывания Толстого и Горького, сама поездка Толстого в Москву жаловаться Горькому - это плод фантазии Надежды Яковлевны. Нет никаких независимых свидетельств этого. Как бы ни хотелось Надежде Яковлевне, не было никаких визитов Толстого к Горькому за апрель- май 1934 года (т.е. за время, когда по мнению Надежды Яковлевны это могло произойти). См. по этому поводу публикацию Eржана Урманбаева “Прогулки с Барковым или путешествие с дилетантом”, 2008, http://www.bulgakov.ru/ipb/lofiversion/index.php/t158-350.html, и ссылку в ней на  “Летопись жизни и творчества А. М. Горького”, Вып. 4, 1930-1936, М.: Наука, 1960, с. 370-383. Да и вообще, при чем здесь пощечина Толстому, реальная или символическая, если уже были написаны и прочитаны не только близким, но и более или менее случайным людям, стихи "Мы живем под собою не чуя страны..."  За эти стихи не то что могли - а просто должны были взять. И взяли.

Вот по такой траектории развивалась вторая катастрофа Осипа Мандельштама: конфликт с Саргиджаном-Бородиным − пощечина Алексею Толстому − стихотворение − арест.

Все это время Мандельштам держал себя как человек с глубоко пораженной психикой. Его неадекватные реакции замечали не только люди, чьи свидетельства мы уже здесь приводили (Пастернак, Лукницкий, Герштейн, Тагер), но и многие другие друзья и знакомые. И Надежда Мандельштам, как самый близкий ему человек, могла и должна была как-то вмешаться.