Надеждa Яковлевнa и катастрофы Осипа Мандельштама - Катастрофа 1: "Тиль Уленшпигель"

В мае 1927 года Мандельштам подписал с издательством «Земля и фабрика» (ЗиФ) договор на обработку, редактирование и сведение в единый текст двух давних переводов романа Шарля де Костера «Легенда о Тиле Уленшпигеле», принадлежавших один Аркадию Горнфельду, другой - Василию Карякину. Ни Карякин, ни Горнфельд об этом ничего не знали и никаких денег за использование издательством их переводов предварительно не получили. В сентябре 1928 года роман вышел в свет, причем на титульном листе Мандельштам ошибочно был указан как переводчик. Разразился скандал, продолжавшийся почти два года. В первой фазе скандала участвовали только Горнфельд и Мандельштам. Они обменивались открытыми письмами и статьями в ленинградских и московских газетах ("Красная газета", "Литературная Москва"). Писательская общественность с интересом наблюдала за происходящим, но отмалчивалась. Вот как описывает это состояние Дмитрий Быков в книге "Борис Пастернак", Москва, Молодая гвардия, 2007, стр. 460:

“Два интеллигента, вдобавок еврея… отчаянно тузят друг друга в печати, крича, брызгая слюной,— о, какой праздник!”

Но тут на стороне Горнфельдa в действие вступил “третий еврей”, партийный публицист Давид Заславский, о котором сам Горнфельд писал, что "он теперь каналья хуже Мандельштама". 7 мая 1929 года в “Литературной газет”» появился фельетон Д.Заславского “О скромном плагиате и развязной халтуре”. В нем Заславский нагло и оскорбительно пишет о Мандельштаме:”Возьмем его за шиворот, этого отравителя литературных колодцев, загрязнителя общественных уборных…”

В номере “Литературной газеты” от 13 мая было помещено письмо в защиту Мандельштама, подписанное рядом известных советских писателей, среди них: Вс. Иванов, Б. Пильняк, М. Козаков, И. Сельвинский, А. Фадеев, Б. Пастернак, В. Катаев, К. Федин, Ю. Олеша, М. Зощенко, Л. Леонов, Э. Багрицкий и даже глава РАППа Л. Авербах. В этом письме, в частности, говорилось: “Заславский рядом возмутительных приемов пытается набросить тень на доброе имя писателя”. (Удивляет отсутствие в этом списке двух имен: Ахматовой и Маяковского, но Ахматова в это время не считалась советским писателем, а Маяковский занял в этом деле откровенно анти-мандельштамовскую позицию). В ответ Заславский опубликовал частное письмо Мандельштама, в котором тот предлагал Горнфельду деньги и просил не раздувать скандал (см. Дмитрий Быков "Борис Пастернак", Москва, Молодая гвардия, 2007, стр. 461.) После чего писатели-защитники поутихли и превратились в просто сочувствующих. По поводу этого превращения см. письмо Н.Я. Мандельштам и О.Э. Мандельштама, адресованное Ахматовой от 11 июня 1929 г. ("О. Мандельштам, Собрание сочинений в четырех томах, т. 4, Письма, Арт-Бизнес-Центр, Москва, 1997", стр. 120 – 121). Поражает крайне требовательный характер письма (особенно части, написанной Н.Я.) к Ахматовой, которая была в то время абсолютно бесправной и вообще стоящей вне советской литературы. Часть письма, написанная Н.Я. интересна еще и тем, что это по сути первый образец ее прозы. И здесь уже угадывается ее темперамент и вольное обращение с фактами, свойстенные ее будущм книгам.   

Небольшое отступление. В сноске к стр 162 уже цитированной биографии Мандельштама, книге хорошей и в целом объективной, автор Олег Лекманов пишет:

“Согласно интерпретации Горнфельда (прозвучавшей в его письме в «Вечернюю Москву»), Мандельштам по существу предлагал ему гонорар не за перевод, а за молчание (РГАЛИ. Ф. 155. On. 1. Ед. хр. 584. Л. 20). Если это было так, непонятно, почему Горнфельд счел нужным сообщить читателям о постыдном мандельштамовском предложении только после опубликования открытого письма Мандельштама, а не в «Переводческой стряпне»”

Лекманов удивляется тому, что Горнфельд упомянул о предложении Мандельштама не в своей первой заметке "Переводческая стряпня", а в письме в "Вечернюю Москву" (которое, кстати так и не было напечатано - и это был шаг редакции "Вечерней Москвы" в пользу Мандельштама). Этим самым как бы подвергается сомнению сам факт мандельштамовского предложения. Увы, это предложение было. Именно поэтому, узнав о нем, изменили свое отношение многие писатели-защитники Мандельштама. Именно поэтому Конфликтная комиссия ФОСП (Федерации объединений советских писателей), занявшая сначала примирительную позицию по отношению к Мандельштаму, изменила ее на враждебную. Это очень печально, и тем более печально, что информация была получена из нечистых рук Заславского. Того самого Заславского, который вошел в историю участием в травле не только Мандельштама, но и Пастернака двадцать лет спустя. Его смело можно назвать могильщиком русской поэзии.

Кстати, в выработке решения Конфликтной комиссии ФОСП, признавшего ошибочность публикации фельетона Заславского и одновременно моральную ответственность Мандельштама, принимал участие и Борис Пастернак. Итак, упомянута "моральная ответственность Мандельштама”. Вдобавок, Пастернак говорит о вине Мандельштама в письмах Н. Тихонову и Марине Цветаевой (см. Олег Лекманов "Осип Мандельштам", Москва, Молодая гвардия", 2009, стр. 181 - 182), a Анна Ахматова признает "... Осип был неправ!" в разговоре с Эммой Герштейн (см. Эмма Герштейн "Мемуары", Санкт-Петербург, Инапресс, 1998, стр. 416). 

Возникает вопрос, при чем (и в чем ) здесь вина Мандельштама, если чуть ли не официально считается, что все возникло из-за "ошибки" или "оплошности” издательства (см. любой биографический материал, освещающий этот конфликт). В "Воспоминаниях" и "Второй книге" Надежды Мандельштам об этом ни слова, только вскозь упомянута фамилия Заславского как автора какого-то фельетона. Но вот в кратком эссе "Кто виноват?", включенном составителем Юрием Фрейдиным в  "Третью книгу", Надежда Мандельштам была более многословной и более откровенной (см. Надежда Мандельштам "Третья книга", Москва, АГРАФ, 2006, стр. 460 – 463) и мы узнаём, что:

"... О.М. боялся, что бухгалтерия, воспользовавшись неувязкой между титульным листом и договором -  "редактура" и "обработка", - задержит деньги... Я почему-то не захотела надписывать обложку на трех чудовищных экземплярах "Уленшпигеля". Вероятно, меня просто тошнило от этой дикой работы, на которую я могла прожить месяц - не в в сезон - в дешевом Коктебеле и которая испортила нам добрых полгода жизни. О.М. поворчал, а потом плюнул и подписал сам. Так совершилось грехопадение. Следующую весну, когда я уже жила в Ялте у Лоланова, О.М. долго не приезжал..."

Здесь пока неясно, от какой это работы так "тошнило" Надежду Мандельштам, что собственно подписал сам поэт и в чем заключалось "грехопадение”, которое испортило им "добрых полгода жизни" (на самом деле, куда больше).

Но вот Осип Мандельштам приехал в Ялту, и мы продолжаем читать:

"Тогда-то я решилась спросить, заменил ли он слово "перевод" на "обработку" - ведь деньги были давно получены и прожиты… Тут раздался вой: они пять лет будут печатать... Сто раз успею... Ан и не успел."

Так вот в чем дело - теперь понятно: Осип Мандельштам подписал договор не только на обработку и редактуру, но и на перевод Уленшпигеля. Почему он это сделал? Прежде, чем отвечать на этот непростой вопрос, вернемся к эссе "Кто виноват?" :

“… А ведь его предупреждали, что Горнфельд относится к Уленшпигелю как к своей собственности... Он-то и обратился за помощью к Заславскому. А ну их всех к ядреной фене..."

Так изящно закончила Надежда Мандельштам. Что касается Горнфельда, то он действительно имел право относиться к своему переводу как к своей собственности.

Теперь вернемся к вопросу : "Почему Мандельштам это сделал?" За ответом следует обратиться к событиям 1925 года, частично освещенным в нашем предыдущем посте. Как мы помним, это был год краткого, но очень бурного романа и драматического разрыва Осипа Мандельштама с Ольгой Ваксель. По словам Ольги Ваксель, Осип говорил  “мне о своей любви, вернее, о любви ко мне для себя и о необходимости любви к Надюше для нее…”  После разрыва Осип испытывал острое чувство вины перед женой и начал выплачивать ей моральные долги (согласно Эмме Герштейн). Врачи находят (или подозревают) у Надежды Мандельштам туберкулез (позднее мы вернемся к этому диагнозу) и рекомендуют ехать на юг. С 1-го октября 1925 года начинается "крымская эпопея" Надежды Мандельштам. В 1925 году она провела в Ялте 3 месяца, а в следующем, 1926 году - не менее 9 (!) месяцев.  И хотя последующие годы были не такими интенсивными (по несколько месяцев в год), это было непосильным финансовым бременем для Мандельштама. Практически в каждом крымском письме к жене (а они были чуть ли не ежедневными) он пишет о все новых и новых переводческих договорах и о денежных переводах. Этому периоду жизни Надежда Мандельштам посвящает во "Второй книге" целую одну (1) страницу (стр. 271). И вот, что мы узнаем из этой страницы:

"После Царского Села мы жили в Луге, а потом он загнал меня в Ялту - к этому периоду относится большинство писем. Пансион на одного стоил сто пятьдесят, а на двоих двести пятьдесят рублей (запомним эти цифры - Э. Ш)... Я не случайно огорчалась и в каждом письме умоляла отпустить меня в Киев к родителям - Мандельштам так закабалил себя работой, что даже передохнуть не мог…Об этом лучше расскажут письма, где Мандельштам бесстыдно врет, как хорошо складываются дела и со всех сторон льются золотые ручьи. Он успокаивал меня, чтобы удержать в Ялте... Непонятно, как Мандельштам умудрялся писать письма. Они приходили почти ежедневно, а кроме них - груды телеграмм, в которых он умолял меня спокойно жить в туберкулезном городке, толстеть, слушаться врачей и дожидаться его приезда.”

Обратимся по совету Надежды Мандельштам к письмам Осипа к ней, относящиеся к этому периоду, и проверим, действительно ли Мандельштам "бесстыдно врал" ей. Возьмем, например, письма, за март 1926 года. Все ссылки будут на О. Мандельштам “Собрание сочинений в четырех томах”, т. 4, Письма, Арт-Бизнес-Центр, Москва, 1997, с указанием страниц.

2 февраля 1926 г., стр 54 – 55:

"Итак, роднуша, февраль уже оплачен сполна (Прибой + 225 р. ГИЗа). ... Надинька! Если тебе скучно - помни: к 1-му марта я могу быть с тобой!

Нет, детка моя: я могу быть с тобой в любую минуту: только скажи!”

Видимо Надиньке не было скучно, и согласия Осип не получил.

5 февраля 1926 г., стр. 56:

"Надюшок, как ты распорядилась с деньгами? Не давай в восьмой номер больше 30. Оставь себе 50 р. на расходы. На днях вышлю тебе еще 100 р."

 

9 – 10 февраля 1926 г., стр. 58 – 59:

“Приблизительно через месяц можно думать о Киеве. Я сделаю все, чтобы вызволить тебя от старухи (владелица пансиона - Э.Ш.). На этой неделе я имею от Горлина (зав. иностранным отделом Ленгиза) 80 р. 19-го Прибой дает первые 100 р…Я постараюсь занять и выслать тебе своевременно, чтоб ты могла переехать, сразу рублей 200 - 250... Если я паче чаяния пришлю меньше денег - оставь их себе: на вкусности, прикупочки: мандарины, икру, хорошее  масло, ветчинку. Скрась свою грустненькую жизнь. Ходи в город."

12 февраля 1926 г., стр. 60 – 61:

"Деньги на переезд ты будешь иметь к 15-му (я знаю: тебе нужно 190 + 100 - пока что, не считая 75 посланных сегодня). В Киев ехать он (ленинградский знакомый врач Фогель) разрешает хоть сейчас, но рекомендует весну в Ялте... Последнее слово, конечно, за местным врачом - скажем, Цановым. Он у тебя был, детка?.. А пока, нежняночка: тебе предоставляется полная свобода выбора: Ялта или Киев? Толькo хорошо обдумай и посоветуйся с Цановым."

14 февраля 1926 г., стр.62:

"Умоляю тебя, - возьми постоянного врача  слушайся его. Этого требует Фогель. Это просто необходимо...

Мой приезд, пташенька, не такая уж нелепость и невозможность"

(Последняя фраза звучит как ответ на возражение со стороны Н.М.)

                                                                                 

17 февраля 1926 г., стр.63:

"Я на днях пришлю тебе денег на весь март."

19 февраля 1926 г., стр.65:

"Все ужасно боятся, чтоб я к тебе не сбежал... Ты, родненькая, не беспокойся: я это сделаю лишь тогда, когда можно будет."

И в этом же письме ревнивец Мандельштам встревоженно спрашивает:

"Надик, у тебя никого там нет?"

22 февраля 1926 г., стр. 67:

"Хочешь, малыш, о делах? Я заключил договорок с Горлиным на 4 - 4½ листа: 210 р. Страшно легко. Прибой выписывает 200 - остальное в марте. Рецензии дают - 30 р. в неделю. Книга стихов зарезана. Детский договор отвергнут... "

И вдруг, без всякого прехода:

"Надик, голубка моя, возьми меня к себе. Я здесь заблудился без тебя"

Можно было бы продолжать цитирование, но и приведенного достаточно, чтобы ответить на некоторые вопросы и в свою очередь задать другие вопросы.

Во-первых, в приведенных цитатах говорится о реально получаемых или уже полученных и переведенных Надежде деньгах, а не о воздушных замках, прожектах и "золотых ручьях" (как сказано у Надежды Мандельштам). Осип Мандельштам сообщает не только о своих достижениях (договорах, гонорарах), но и о неудачах: " Книга стихов зарезана. Детский договор отвергнут". Вот о чем он действительно не пишет жене - это о своем здоровье (он был часто и подолгу болен). Об этом - только в письмах к отцу и брату.

Во-вторых, присылаемые Мандельштамом суммы явно превышают названную Надеждой цифру: пансион на одного - 150 р. в месяц, даже с учетом “…на вкусности, прикупочки: мандарины, икру, хорошее  масло, ветчинку” . Ну да это мелочи по сравнению с в-третьих.

В-третьих, чуть ли не в каждом письме в Крым Мандельштам, спрашивая жену о самочувствии, температуре и т. д., задает ей вопрос о враче: "...был ли у тебя Цанов", "Что говорит Цанов?" (Цанов - известный ялтинский врач). Как мы помним из цитированного выше краткого фрагмента "Второй книги", Мандельштам "загнал" жену в Ялту и не отпускал ее в Киев к родителям. Но в письмах Осипа звучит совсем другое: “В Киев ехать он (ленинградский знакомый врач Фогель- Э.Ш) разрешает хоть сейчас, но рекомендует весну в Ялте... Последнее слово, конечно, за местным врачом - скажем, Цановым. Он у тебя был, детка?”,  “…тебе предоставляется полная свобода выбора: Ялта или Киев? Толькo хорошо обдумай и посоветуйся с Цановым". Итак, не Осип Мандельштам решал - Ялта или Киев, а врачи должны были решать. И что же сказал доктор Цанов? А ничего. См. следующий комментарий Надежды Яковлевны к уже  цитированному письму Осипа Мандельштама со словами  “…тебе предоставляется полная свобода выбора: Ялта или Киев? Толькo хорошо обдумай и посоветуйся с Цановым" --- “Цанов - ялтинский врач, ни разу не звала"  (см. “Заметки Н. Я. Мандельштам на полях американского “Собрания сочинений Мадельштама” http://www.rvb.ru/philologica/04/04mandelshtam.htm). В письмах Осипа Мандельштама жене в крымский период имя доктора Цанова упоминается 5 раз, доктора Фогеля - 6 раз. Нет никаких упоминаний каких либо других врачей в Ялте или вобще в Крыму.

Да, странно болела и лечилась Надежда Яковлевна от туберкулеза.

После вопросов о самочувствии, температуре и деньгах, наиболее частый вопрос Осипа Мандельштама к жене был - не скучает ли она, и если скучает, предлагает приехать. См. например, нашу цитату из письма от 2 февраля 1926 г.:  “…Если тебе скучно - помни: к 1-му марта я могу быть с тобой! Нет, детка моя: я могу быть с тобой в любую минуту: только скажи!”  Другой пример – из уже упомянутого письма от 14 февраля 1926 г.: " Мой приезд, пташенька, не такая уж нелепость и невозможность", что звучит как ответ на соответствующее замечание жены по поводу планов приезда. И вот еще один вопрос Осипа Мандельштама:

“Неужели ты совсем одна? Кого ты видишь? С кем говоришь? Опиши мне хоть свой денек какой-нибудь”

 и комментарий Надежды Мандельштам к нему:

“С планеристами. (Но скрывала, чтобы он не ревновал)”

(см. те же Заметки на полях, что и выше). Этот эпизод относился к коктебельскому периоду лечения Надежды Яковлевны. Коктебель - он же Планерское. Отсюда планеристы. А вот из ялтинского периода. Друг Надежды Мандельштам, Гдаль Григорьевич Гельштейн, большой поклонник Маяковского, будучи в гостях у нее, как-то спрашивает:

"Надежда Яковлевна, какое ваше отношение к Маяковскому?" А она: "Ну, я вам сейчас расскажу один эпизод. У меня был туберкулез, и Оська меня отправил в Ялту. Я гуляла по Ялте, и вот однажды иду по набережной и флиртую с каким-то морячком. Навстречу - Маяковский. (Эта встреча могла произойти летом 1928 или 1929 года.) Здороваемся. А он подходит ко мне и говорит: "Надя, можно вас на минуточку". Я отошла. "Надя, бросьте. Осе будет больно" (см. Ольга Фигурнова, Надежда Мандельштам глазами близкого друга, http://www.sem40.ru/famous2/m369.shtml).

Да, весело болела и лечилась Надежда Яковлевна от туберкулеза.

К этому нужно добавить, что Маяковский не был в дружеских отношениях с Мандельштамом, и как мы знаем, в конфликте Мандельштама с Горнфельдом он занял резко анти-мандельштамовскую позицию.

Итак, вернемся к вопросу - почему все же Мандельштам поставил свою подпись на титульном листе "Уленшпигеля" как переводчик, редактор и обработчик? Почему не сделали с самого начала так, как впоследствии “откорректировало”  издательство ЗиФ: "перевод с французского в обработке и под редакцией О. Мандельштама"? Интерес ЗиФа очевиден: в обоих вариантах не указаны истинные переводчики - значит не нужно им платить (авось пронесет). Конечно, не платил ЗиФ за перевод и Мандельштаму. Так в чем же был его интерес? Скорее всего, в ЗиФе ему пообещали, зная его постоянную нужду в деньгах в связи с лечением жены в Крыму, ускоренную выплату гонорара за редактуру и обработку. Другого разумного объяснения этого "грехопадения" Мандельштама мы не видим.

История с туберкулезoм у Надежды Яковлевны получила неожиданное завершение. Лучше всего ситуация объясняется в двух письмах Мандельштама.

Письмо М.А. Зенкевичу, 20-е числа января 1929 г.(т. 4, стр. 105):

“…Она приехала и сразу слегла. Похоже, что ее будут оперировать в Киеве. Лечит В. Гедройц - ставшая здесь хирургом-профессором. Аппендицит. Какой неизвестно, и неизвестно, есть ли что кроме аппендицита. Но резать нужно.”

Письмо отцу из Киева, середина февраля 1929 г.  (т. 4, стр. 110 - 111):

“Похоже, что здесь, в Киеве, положен конец застарелой медицинской ошибке. Как только мы приехали,даже еще в дороге, начались обычные боли и температура. Я обратился к женщине-хирургу-профессору Гедройц. Это моя старая знакомая, случайно оказавшаяся в Киеве царскоселка. Член "Цеха поэтов" в давние времена. Придворный хирург. Когда-то оперировала Вырубову. Теперь ей простили прошлое и сделали здесь профессором. Около месяца она продержала Надю в постели, подготовляя к операции. Сразу сказала: аппендицит, но была уверена, что есть и туберкулез. До того была уверена, что перед самой операцией предупредила меня: если очень далеко зашло, то отростка удалять не будем, а вскроем и зашьем..."

Однако аппендицит все-таки удалили, и на этом разговоры о туберкулезе прекратились. К сожалению, это произошло слишком поздно - "грехопадение" и абсолютно несоразмерное наказание уже свершились.

Как мы помним, Надежда Мандельштам написала, что скандал с "Уленшпигелем" испортил им "добрых полгода жизни". Это очень оптимистическая оценка. Может быть, она применима к самой Надежде Яковлевне, но никак не к Осипу Мандельштаму, чья горячечная "Четвертая проза", написанная в 1930 году, буквально кровоточила этим скандалом. Можно смело предположить, что на развалинах скандала с "Уленшпигелем" выросла следующая катастрофа Осипа Мандельштама.

Об одном загадочном стихотворении Осипа Мандельштама

Стихотворение, о котором мы будем говорить, носит название "Неправда" (см. О. Мандельштам "Собрание сочинений в четырех томах", т. 3, Арт-Бизнес-Центр, Москва, 1994, стр. 48). Оно входит в группу стихов под условным названием "Волчий цикл", созданных весной 1931 года. И хотя точная дата написания "Неправды" известна - это 4 апреля 1931 года, мы считаем, что в контекст этого стихотворения следует включить события более ранних лет, в частности, увлечение Осипа Мандельштама Ольгой Ваксель весной 1925 года и драматический разрыв с ней, роль Надежды Мандельштам в этом разрыве, частые случаи искажения Надеждой Мандельштам фактов, и многое другое. Ниже мы постараемся это обосновать.

Вот само стихотворение:

“Я с дымящей лучиной вxожу
К шестипалой неправде в избу:
- Дай-ка я на тебя погляжу,
Ведь лежать мне в сосновом гробу.

А она мне соленыx грибков
Вынимает в горшке из-под нар,
А она из ребячьиx пупков
Подает мне горячий отвар.

Заxочу,- говорит,- дам еще!..
Ну, а я не дышу, сам не рад.
Шасть к порогу - куда там... в плечо
Уцепилась и тащит назад.

Вошь да глушь у нее, тишь да мша,-
Полуспаленка, полутюрьма...
- Ничего, xороша, xороша...
Я и сам ведь такой же, кума.”

О чем это странное и, пожалуй, самое страшное стихотворение Мандельштама? Что это за «шестипалая неправда», и почему поэт ощущает такую страшную общность с ней: “Я и сам ведь такой же, кума”?

Надежда Мандельштам в своем комментарии к стихам 1930 - 1937 гг. (см. Надежда Мандельштам, “Третья Книга”, Москва, Аграф, 2006, стр. 254)   дает следующее толкование: “О шестипалости – это, конечно, фольклор, но, кроме того, кличка была и “рябой”, и “шестипалый”... Как, ты не знаешь: у него на руке (или на ноге) – шесть пальцев... И об этом будто в приметах охранки”.

Конечно, намек на шестипалость Сталина просто несерьезен. Да и не был еще в начале 1931 года Сталин тем страшным будущим Сталиным, а сам Мандельштам не был таким уж ярым антисталинистом. Время "кремлевского горца" 1933 года еще не наступило. Так что предположение Надежды Мандельштам вряд ли можно признать состоятельным.

Вот если бы стихотворение "Неправда" былo написанo после "Глазами Сталина раздвинута гора... ("Ода", январь 1937г.) или "Будет будить разум и жизнь Сталин" (из стихотворения "Если б меня наши враги взяли", март 1937г.) или после ряда других покаянных стихов , в которых Мандельштам славословит Сталина, то его можно было бы интерпретировать как осознание вины и стыда за написанное.

Итак, это не о Сталине. Тогда – о чем же? Известный американский мандельштамовед Омри Ронен пытается как-то связать "Неправду" с ужасами  коллективизации
(http://magazines.russ.ru/zvezda/2007/9/ro14-pr.html):

“Несколько стихотворений, написанных Мандельштамом в начале тридцатых годов, свидетельствуют о его глубоком сочувствии жертвам коллективизации. Одно из них, о шестипалой неправде… “

Но вот свидетельство писателя Михаила Давыдовича Вольпина в пересказе   литературоведа Бенедикта Сарнова (http://www.lechaim.ru/ARHIV/151/sarnov.htm):

“М.Д. Вольпин (друг и соавтор Николая Эрдмана) в конце 29-го или в самом начале 30-го оказался где-то в глубинке, в селе. И собственными своими глазами увидал все ужасы коллективизации и «ликвидации кулачества как класса». Увиденное потрясло его до глубины души. Подавленный – лучше даже сказать, раздавленный – этими своими впечатлениями, он поделился ими с Мандельштамом. Но, вопреки ожиданиям, сочувствия у него не нашел. Выслушав его рассказы, Осип Эмильевич надменно вскинул голову и величественно произнес:

 – Вы не видите бронзовый профиль Истории.

Рассказ этот я слышал от самого Михаила Давыдовича”.

См. также аналогичное свидетельство в книге “Анна Ахматова в записях Дувакина” (Москва, Наталис, 1999, стр. 266).

Вообще, в 1931 году у Мандельштама не было ни одного стихотворения, в котором он затронул бы колхозно-крестьянскую тему.

Осознание крестьянской трагедии пришло к Мандельштаму позже, в 1933 году, после посещения Крыма, и отразилось в его знаменитом стихотворении

"Холодная весна. Бесхлебный, робкий Крым…

Природа своего не узнает лица

И тени страшные Украйны и Кубани –

На войлочной земле голодные крестьяне

Калитку стерегут, не трогая кольца..."

Таким образом, обе попытки объяснения этого стихотворения политическими мотивами не очень убедительны. Но если не политика, то что же? Может быть, это oтголоски нашумевшего скандала с "Тилем Уленшпигелем" (более подробно о нем в одном из последующих постов), в котором изначально был виноват сам Мандельштам, но затем он был незаслуженно оболган, очернен и буквально затравлен официальной советской прессой? Но это с куда большими основаниями можно связать с одним из его наиболее популярных стихотворений, шедеврoм гражданской лирики:

За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе,
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе,

Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.

Разница в звучании обоих стихотворений очевидна. В стихотворении "За гремучую доблесть грядущих веков..." слышны как мотивы изгойства,  отщепенства и отверженности (“Я лишился и чаши на пире отцов, / И веселья, и чести своей.”), так и гражданские мотивы отстаивания человеческого достоинства и достоинства поэта (“Потому что не волк я по крови своей / И меня только равный убьет”). В то время, как в "Неправде"  звучат скорее мотивы  личной вины, а также сопричастности и совиновности с какой-то шестипалой неправдой: "Я и сам ведь такой же, кума!" Кто же она, эта кума? Эмма Герштейн в своих "Мемуарах" (Санкт-Петербург, Инапресс, 1998, стр. 444). предложила следующее толкование стихотворения: по ее мнению, оно связано с кратким, но бурным романом и драматическим разрывом Осипа Мандельштама с Ольгой Ваксель. A "кума" - это Надежда Мандельштам, которая сыграла весьма активную роль в этом разрыве. Ольга Ваксель и Надежда Мандельштам изложили свои, резко отличающиеся, версии происшедших событий: Ольга Ваксель - в своих дневниковых "Записках", а Надежда Мандельштам - во "Второй книге" (Надежда Мандельштам "Вторая книга", Москва, Согласие, 1999, стр. 216 – 226), и намного откровеннее - в ряде писем. Дневниковые "Записки" велись Ольгой Ваксель вплоть до весны 1932 года (года ее самоубийства), на много лет раньше написания мемуарных книг Надежды Мандельштам. Полный текст фрагмента воспоминаний Ольги Ваксель, в котором говорится о чете Мандельштамов, занимает чуть более одной страницы. Эти "Записки" не предназначались для печати, они явно носили интимный, личный характер. И одно это побуждает относиться к ним с доверием. В целом в дневнике Ольги Ваксель o Надежде Мандельштам написано тепло: "так умна, так жизнерадостна", "я так пригрелась около этой умной и сердечной женщины". За исключением двух замечаний в адрес Надежды Мандельштам (Ольга называет ее Надюшей, а мужа - Осипом; фамилия "Мандельштам" не упоминается вовсе): "прозаическая художница" и "ноги как у таксы". Правда, сами эти замечания  были хотя и обидны, но объективны: художницей Надежда Мандельштам была очень слабой, фактически никакой, что касается внешности, то это, можно сказать, был общеизвестный факт, засвидетельствованный многими современниками.   И потом, хочется отметить еще раз, замечания были высказаны частным образом, в дневнике. К Осипу Мандельштаму Ольга Ваксель была куда более строга:

“Я, конечно, была всецело на ее стороне, муж ее мне не был нужен ни в какой степени. Я очень уважала его как поэта, но как человек он был довольно слаб и лжив. Вернее, он был поэтом в жизни, но большим неудачником. Мне очень жаль было портить отношения с Надюшей,… я так пригрелась около этой умной и сердечной женщины…он снова начал писать стихи, тайно, потому что они были посвящены мне. Помню, как, провожая меня, он просил меня зайти с ним в «Асторию», где за столиком продиктовал мне их. Они записаны только на обрывках бумаги, да еще... на граммофонную пластинку. Для того чтобы говорить мне о своей любви, вернее, о любви ко мне для себя и о необходимости любви к Надюше для нее, он изыскивал всевозможные способы, чтобы увидеть меня лишний раз. Он так запутался в противоречиях, так отчаянно цеплялся за остатки здравого смысла, что было жалко смотреть… Для того чтобы иногда видаться со мной, Осип снял комнату в «Англетере», но ему не пришлось часто меня там видеть. Вся эта комедия начала мне сильно надоедать. Для того чтобы выслушивать его стихи и признания, достаточно было и проводов на извозчике с Морской на Таврическую. Я чувствовала себя в дурацком положении, когда он брал с меня клятву ни о чем не говорить Надюше…Я сказала о своем намерении больше у них не бывать, он пришел в такой ужас, плакал, становился на колени, уговаривал меня пожалеть его, в сотый раз уверяя, что он не может без меня  жить и т. д. Скоро я ушла и больше у них не бывала…Как они с Надюшей разобрались во всем этом, я не знаю, но после нескольких телефонных звонков с приглашением с ее стороны я ничего о ней не слыхала в течение 3-х лет, когда, набравшись храбрости, зашла к ней в Детском Селе, куда они переехали и где я была на съемке.” (полный текст фрагмента, касающегося Мандельштамов, см. в предисловии Павла Нерлера к книге Надежды Мандельштам "Об Ахматовой" (Издание второе, исправленное), Три квадрата, Москва, 2008, http://imwerden.de/pdf/mandelstam_nadezhda_ob_akhmatovoy_2008_text.pdf).

Из этого отрывка можно заключить, что Ольга Ваксель до такой степени не была заинтересована в Мандельштаме как мужчине, что явно недооценила посвященные ей трагические стихи о любви ("Жизнь упала, как зарница..." и "Я буду метаться по табору улицы темной..."). Это тем более странно, что она сама была интересным поэтом, правда, не очень сильным. Надежда Мандельштам оценила стихи вернее: "Дура была Ольга – такие стихи получила!..” (Из письма Н. Мандельштам Е. Лившиц, 18 марта 1967). Правда, это была оценка через 35 лет. Вернемся, однако, еще раз к Надежде Мандельштам в записках Ольги Ваксель. В них есть одна фраза, которую Ольга Ваксель обронила в адрес Надежды Мандельштам: “Она оказалась немножко лесбиянкой и пыталась меня совратить на этот путь.” То, что могло стоять за этой фразой не давалo покоя Надежде Мандельштам весной 1967 года и вызвала ее бурную эпистолярную активность, которую иначе, чем паникой, не назовешь. Так в письме своему конфиденту, драматургу Александру Гладкову (8 февраля 1967 года), она пишет:

“Теперь, чего я боюсь. Все началось по моей вине и дикой распущенности того времени. Подробностей говорить не хочу. Я очень боюсь, что это есть в ее дневнике (надо будет это как-то нейтрализовать)”.

“Чего бы мне хотелось – это избежать реалий и выключить себя из этой игры. Проклятое легкомыслие и распутство юности…”

 “То, чего я боялась, т. е. реальности, нет ни на грош. Просто он стоял на коленях в гостинице... Боялась я совсем другого – начала.”

(см. об этом также в нашем посте “Вторая книга” против "Третьей книги", (http://nmandelshtam.blogspot.com/2012/05/blog-post.html)).

Боялась Надежда Мандельштам не зря. Информация такого рода могла быть запросто использована недоброжелателями и против Мандельштама, и против нее самой. Под этим предлогом могла бы серьезно осложниться и ситуация с книгой в “Библиотеке поэта”. Может быть, это и произошло на самом деле - ведь не даром мандельштамовский том не издавался после этого целых 6 лет.

Итак, мы ознакомились с версией Ольги Ваксель. Какова же версия Надежды Мандельштам? Оказывается, oна эволюционировала. В "Воспоминаниях" об Ольге Ваксель нет ни слова. В эссе памяти Анны Ахматовой, вошедшем в "Третью книгу", Ольге Ваксель посвящено не более, чем полторы страницы. И cудя по всему, Надежда Мандельштам, описывая этот любовный кризис, еще не читала самыe страшныe для нее строки воспоминаний Ольги Ваксель. Во всяком случае, Надежда Мандельштам обходится с Ольгой довольно мягко. Ольга предстает здесь  как бы жертвой - она постоянно плачет или рыдает. Но даже в этой смягченной картине чувствуется какая-то фальшь. Трудно поверить, что такая женщина как Ольга Ваксель, лучшaя ученицa по "боксу" и "американским танцам" в знаменитом ФЭКСе Козинцева и Трауберга, которая разъезжает по Ленинграду на велосипеде (а не как все - в трамвае) и пьет водку наравне с мужчинами, то и дело плакала на плече у Надежды Мандельштам. Но во "Второй книге", после ознакомления с полным фрагментом записок Ольги Ваксель, Надежда Мандельштам посвятила этой кризисной ситуации целую главу в 11 страниц и дала себе волю. На этих страницах Ольга не только плачет, но и интригует, чего-то требует, "самоутверждается", "унижает соперницу" и т. д., одним словом, совершает поступки, о которых нет ни слова ни в записках Ольги Ваксель, ни в предыдущей версии самой Надежды Мандельштам.

Надежда Мандельштам, обладающая "даром снижения" (характеристика, данная ей Анной Ахматовой), описывает эту любовную коллизию как "заваруху": "В начале этой заварухи я растерялась" ("Вторая книга", стр. 216). Разумеется, этoт конфликт можно было бы назвать по разному: увлечение, неверность, измена, адюльтер, и т. п. Но Надежда Мандельштам выбирает наиболее снижающее слово: "заваруха". Конечно, это одно из ее самых невинных "снижений", ни в какое сравнение не идущее сo снижением, описанным в предыдущем посте. Напомним, что там речь  шла о коментарии Надежды Мандельштам к известной фотографии Ахматовой с обнаженными плечами: "Идиотское платье - опущенная грудь, костлявые плечи, базедовидная шея:; "С такой грудью - декольте!"; "и еще вышивка"; "Хорошо, что у Ахматовой не было денег. Она была на редкость безвкусной. В старости, очень толстая, она мне показала платье: "Я сама придумала фасон". Кокетка, платье бебэ. От кокетки оборки. Толста она была как бочка" (“Заметки Н. Я. Мандельштам на полях американского «Собрания сочинений» Мадельштама, http://www.rvb.ru/philologica/04/04mandelshtam.htm).

Именно подобного рода "снижения" (им нет числа во "Второй книге") позволили Лидии Чуковской так сурово высказаться о Надежде Мандельштам в ее "Доме поэта" (http://magazines.russ.ru/druzhba/2001/9/chuk.html):

“Низость, не только неспособная понять высоту, но даже в воображении своем не допускающая, что высота - в отношениях между людьми - существует.”

Эмма Герштейн назвала эту мандельштамовскую ситуацию "самый банальный адюльтер" (Эмма Герштейн, "Мемуары", Санкт-Петербург, ИНАПРЕСС, 1998, стр. 444). С этим также трудно согласиться. Банальные адюльтеры случаются у обыкновенных, "нормальных" людей. И заканчиваются они "нормально": разрывом и разводом, или возвратом и примирением. А Осип Мандельштам пишет стихи о своей любви, o разладе с самим собой (помните строчки из дневников Ольги Ваксель: “говорить мне о своей любви, вернее, о любви ко мне для себя и о необходимости любви к Надюше для нее” или “он был поэтом в жизни, но большим неудачником”?) и о понимании того, что только в  какой-то нереальной, несуществующей, "заресничной" стране "Там ты будешь мне жена". А через десять лет, уже после смерти Ольги Ваксель он говорит: "Я тяжкую память твою берегу..."  Вот такая "заваруха" (или, если хотите, "самый банальный адюльтер") случилась с Осипом Мандельштамом. А не было бы "заварухи", не было бы и стихов, четырех жемчужин русской любовной лирики.

Вернемся теперь к самому драматическому моменту отношений в этом треугольнике. Обе женщины совершенно по-разному описывают поведение как Ольги, так и, в особенности, Мандельштама в момент разрыва. Трудно поверить, что на минутку забежавший домой и собиравшийся на свидание с Ольгой, Осип Мандельштам, увидев, что жена собирается уходить к другому, немедленно меняет решение - звонит Ольге и говорит " грубо и резко: я не приду, я остаюсь с Надей, больше мы не увидимся, нет, никогда..." И затем фраза: "Мне не нравится ваше отношение к людям..." ("Вторая книга", стр. 220). Самое удивительное, что последняя фраза, повторится слово в слово в 1933 году, в аналогичной ситуации, но уже с поэтессой Марией Петровых (стр. 223). Вообще, Надежда Мандельштам заставляет говорить поэта, автора гениальных стихов и не менее гениальной прозы, каким-то странным суконным языком. А может, вдова просто приписывает Мандельштаму эти неуклюжие слова? Тогда у нее не хватило воображения, и она повторяется. После таких "пересказов" исчезает доверие ко всей версии Надежды Мандельштам. Затем, вряд ли только угроза ухода к Татлину могла привести к разрыву. Кто только ни уходил к Татлину:

“Про Татлина – он всегда был один, и я знаю не один случай, когда женщина, меняя мужа или выбирая себе второго, временно сходилась с Татлиным.” (Из письма Александру Гладкову,  8 февраля 1967 года).

Может быть, здесь была типичная в таких ситуациях угроза самоубийства. Тем более, что тема самоубийства была не чужда Надежде Мандельштам (см. многочисленные места во "Второй книге"). Вероятнее всего, разрыв произошел под давлением Надежды Мандельштам. Что бы не послужило причиной, разрыв произошел, и он был грубый и крайне некрасивый.

Куда более откровенной, нежели во "Второй книге", Надежда Яковлевна была в некоторых письмах. (Все письма, как и ранее, цитируются по статье: Павел Нерлер "Лютик из заресничной страны” Журнал “Семь Искусств”, 8(21) - август 2011  года; http://7iskusstv.com/2011/Nomer8/Nerler1.php).

Вот, что в них говорится об Ольге Ваксель:

“Единственная ее особенность: она ходила по Ленинграду и давала всем и всё.”     (Из письма Александру Гладкову,  8 февраля 1967 года)

“…к этому времени она была уже половой психопаткой и жила с целой толпой.”          (Из письма Александру Гладкову,  8 февраля 1967 года)

Не нужно удивляться этому языку Надежды Мандельштам. Это просто частное проявление ее понимания культуры сексуальных отношений. См. например, на стр. 146 "Второй книги" ee сексуальное кредо, которое она высказывает не без гордости:

“… Честно говоря, я не верю в любовь без постели и не раз шокировала Ахматову прямым вопросом: "А он вас просил переспать с ним?" Есть еще один измеритель, вызывавший всеобщее возмущение: "Сколько он на вас истратил?”.

Или у Павла Нерлера ("Лютик из заресничной страны”):

“Надо, однако, сказать, что сексуальная тематика отнюдь не была табу в разговорном обиходе вдовы Мандельштама. Так, ей уделено немало место в единственном видеоинтервью, данном ею для голландского телевидения в середине 1970 годов. Пишущий эти строки, часто посещавший Надежду Яковлевну во второй половине 1970-х гг., может засвидетельствовать, как охотно она обращалась к теме плотской любви и ее нетрадиционных разновидностей. Иногда для этого был повод (скажем, выход в «Новом мире» «Повести о Сонечке» Марины Цветаевой), но чаще всего никакого повода и не требовалось. Рассказы о ее киевских любовниках (без называния имен!) и фразочки типа «Ося был у меня не первый» с комментариями никогда не выходили на первый план, но не были и редкостью.”

А вот аналогичное свидетельство Анатолия Наймана  в уже цитировавшемся ранее интервью с Варварой Бабицкой (2008) (см. http://www.openspace.ru/literature/events/details/2061/):

 “А она — и это было известно, что в ее салоне, как это называлось — она задавала молодым людям разного пола шокирующие вопросы. “Ты с ним хочешь спать?” - прямо так, на публике.”

Еще одно проявление сексуальной революции у Надежды  Мандельштам можно найти в ее письмах  Борису Кузину (другу Мандельштамов c 1930 года, находившемуся в ссылке).   Борису Кузину будет посвящен один из наших последующих постов.

Пора возвратиться к  взаимоотношениям внутри треугольника: Осип - Ольга - Надежда. Надежда Мандельштам на стр. 224 - 225 "Второй книги" пишет:

“Страничка, посвященная нашей драме, полна ненависти и ко мне, и к Мандельштаму.”

“Она обвиняет Мандельштама в лживости, а это неправда. Он действительно обманывал и ее и меня в те дни, но иначе в таких положениях и не бывает. Не понимаю я и злобы Ольги по отношению ко мне.”

Мы уже знакомы с этой страничкой дневника Ольги Ваксель. Там нет ни следа ненависти или злобы ни по отношeнию к Осипу, ни тем более к Надежде. Что там есть - это несколько нелицеприятных, но объективных строк в их адрес. Повидимому, когда Надежда Мандельштам писала свою "Вторую книгу", она не предполагала, что записки Ольги Ваксель будут когда-нибудь опубликованы, и поэтому, она позволила себе интерпретировать события как ей было угодно, т. е. попросту лгать. A следующая фраза на той же 225 стр. выглядит уж совсем лицемерной:

“Мне кажется, что я не стала бы ее ненавидеть, если б Мандельштам ушел к ней навсегда. При чем она здесь?”

Следует признать, что Надежда Мандельштам нашла слова осуждения и для Осипа Мандельштама:

“Единственное, что у нее (Ольги Э. Ш.) есть основание для большой обиды на О.М. – он поступил с ней по-свински (со мной тоже).”(Из письма Александру Гладкову, 17 февраля 1967 года) 

“Ося расстался с ней безобразно.” (Из письма Александру Гладкову, 8 февраля 1967 года)

“При последнем объяснении я была – по телефону. Она плакала. О.М. поступил с ней по-свински.” (Из письма Екатерине (Тате) Лившиц, 18 марта 1967).

“Он действительно по-свински с ней поступил, но и она тоже не была ангелом. Ну ее. То, чего я боялась, т. е. реальности, нет ни на грош. Просто он стоял на коленях в гостинице... Боялась я совсем другого – начала.” (Из письма Екатерине Лившиц, 27 марта 1967}

Несмотря на то, что Осип Мандельштам то и дело поступал по-свински или безобразно, он иногда заслуживал одобрение от Надежды  Мандельштам.:

"После ухода Ольги я закатила Мандельштаму сцену по всем правилам женского искусства, хотя он вел себя безупречно и моей истерики не заслужил" ("Вторая книга" стр. 222).

Для полноты картины следует добавить, что роман между Ольгой Ваксель и Осипом Мандельштамом возобновился на некоторое время с осени 1927  по весну 1928 (см. "Вторая книга", стр. 221 – 222, а также письмo к Александру Гладкову, 8 февраля 1967 года). И снова разрыв.

Итак, версии из двух женских углов нашего треугольника абсолютно противоположны. В этом треугольнике "дирижером" былa, скорее всего, Надежда. Ольга была соблазнительницей, Еленoй Прекраснoй (“Греки сбондили Елену”, из стихотворения “Я скажу тебе с последней/Прямотой…”), а согласно Надежде Мандельштам - что-то среднее между нимфоманкой и проституткой. Обе оставили свои мемуары. Осип Мандельштам не оставил никаких воспоминаний, а только свои стихи:

"Жизнь упала как зарница,

Как в стакан воды ресница.

Изолгавшись на корню,

Никого я не виню..."

"Я буду метаться по табору улицы темной

И только и свету - что в звездной колючей неправде,

А жизнь проплывет театрального капора пеной,

И некому молвить: "из табора улицы темной..."

"Я тяжкую память твою берегу –

Дичок, медвежонок, Миньона, -

Но мельниц колеса зимуют в снегу,

И стынет рожок почтальона” 

И теперь возникает естественный вопрос: какое отношение имеет вся эта история с Ольгой Ваксель к стихотворению "Неправда"?

Напомним, что впервые на эту связь указала Эмма Герштейн в своих "Мемуарах" (Санкт-Петербург, Инапресс, 1998, стр. 444). Догадка, по нашему мнению, правильная, но мотивировка крайне не убедительна. Вот она:

“…Этот период поломался вторжением адюльтера в их супружескую жизнь; она почему-то собиралась уходить от Мандельштама к художнику Т., а О. Э. занялся поденной литературной работой. У Мандельштама было в молодости достаточно аномалий, о чем свидетельствуют его намекающие и прямые разговоры со мной уже в тридцатых годах, но в первые годы его гражданского брака с Надей у обоих был самый банальный адюльтер. Она собиралась уходить от Мандельштама к художнику Т., а Осип Эмильевич сменил период вдохновенной работы с технической помощью Нади на жадное зарабатывание денег поденной литературной работой. На эти деньги он выплачивал какие-то моральные долги Наде, а главное — снимал номер в гостинице, где и встречался с О. А. Ваксель, прозванной Лютиком. Роман был в таком разгаре, что мать Лютика чувствовала себя вправе требовать от О. Э., чтобы он вез ее дочь куда-то на юг, в санаторий. Но когда в эту связь вклинилась Надежда Яковлевна со своим бисексуализмом, она и превратилась из «дочки» и «ласточки» в «куму». Кстати, поэт иногда и сам не знал, откуда появлялся в его стихах тот или иной образ”

В этом фрагменте верна, пожалуй, только основная догадка: стихотворение "Неправда" следует рассматривать как сугубо личное, интимное. Его нужно интерпретировать в рамках треугольника - Ольга, Надежда и Осип, с Надеждой Мандельштам в роли "кумы". Однако аргументация у Герштейн не очень ясная, какая-то путанная, со странными повторами. Повидимому, Эмма Герштейн не была знакома с некоторыми цитируемыми выше источниками, в частности, с письмами Надежды Мандельштам.

Одно из наиболее сильных возражений против этой трактовки стихотворения "Неправда" – это время его написания, 4 апреля 1931 года. Прошло шесть лет после разрыва 1925 года и около трех лет после рецидива 1927 - 1928 гг. За это время, казалось бы, все должно угаснуть. Но вот свидетельство Надежды Мандельштам ("Третья книга", стр. 58): "Стихотворение "Жизнь упала, как зарница" он отказался напечатать в книге 28 года, хотя к этому времени уже все перегорело и я сама уговаривала его печатать..." Видимо, не перегорелo. То же самое произошло и в 1931 году! Вот, что пишет Надежда Мандельштам на стр. 251 "Второй книги": "В 31 году, когда предполагалось издать двухтомник, я, зная, что есть еще одно стихотворение Ольге Ваксель ("Как поила чаем сына") (кстати, это не еще одно, а все то же стихотворение,"Жизнь упала, как зарница" - Э. Ш.) уговаривала Мандельштама закончить ими раздел после "Тристий". Он наотрез отказался”. Значит, и в 31 году не перегорело. И в марте 1931 года Осип Мандельштам пишет свое знаменитое стихотворение " Я скажу тебе с последней прямотой...", в котором звучат такие пронзительные строки:

“Я скажу тебе с последней
Прямотой:
Всё лишь бредни — шерри-бренди, —
Ангел мой.

Там, где эллину сияла
Красота,
Мне из чёрных дыр зияла
Срамота. /10/

Греки сбондили Елену
По волнам,
Ну, а мне — солёной пеной
По губам.

По губам меня помажет
Пустота,
Строгий кукиш мне покажет
Нищета…”

На стр. 255 "Второй книги" Надежда Мандельштам сделала  два неосторожных признания:

"Ольгу он помнил всегда..."

 "... Ольга - Елена, которую сбондили греки."

Правда, позже, в "Третьей книге" на стр. 247, она уже пишет:

"Если грубо раскрыть: "Елена" - это "нежные европеянки"..."    

Это "грубое раскрытие" выглядит просто натяжкой. И если отвлечься от нее, то получается, что за месяц до написания "Неправды" Осип Мандельштам с горечью вспоминал Ольгу, свою влюбленность и разрыв (по своей и еще чьей-то вине).

Мы надеемся, что теперь не покажется странной наша попытка трактовать "Неправду" в свете отношений с Ольгой Ваксель. Что, конечно, вовсе не исключает восможности других трактовок. Можно, например, полностью сориентировать "Неправду" на фольклор, воспринимать все, как явившийся словно в бреду кошмарный, гротескный мир из страшной сказки. Тем более, что мандельштамовская поэтика намеков, недосказанностей и опущенных логических связей как раз предполагает множественность прочтений. Ведь фактически каждый читатель каждое стихотворение прочитывает по-своему.

Теперь несколько слов об уже упомянутом стихотворении "Из табора улицы темной..."  Известнейший  русско-американский специалист по русской поэтике Кирилл Тарановский в своей книге “О поэзии и поэтике” (Сост. М. Л. Гаспаров. - М.: Языки русской культуры, 2000) пишет после разговора с Надеждой Мандельштам летом 1968 года:

“Благодаря воспоминаниям вдовы Мандельштама, мы теперь можем выделить "цикл Н. Я. Хазиной-Мандельштам" в его поэзии 1919-1925 гг. Кажется, пять стихотворений из этого времени так или иначе связаны с нею. Их хронологический порядок следующий: 1) "На каменных отрогах Пиэрии" (1919); 2) "Bepнись в смесительное лоно" (1920); "С розовой пеной усталости у мягких губ" (1922); "Холодок щекочет темя" (1922); 5) "Я буду метаться по табору улицы темной" (1925)”.

Позвольте, но ведь хорошо известно, что последнее стихотворение посвящено Ольге Ваксель. Да и сама Надежда Мандельштам писала известному нам Александру Гладкову 8 февраля 1967 года, что именно Ольга и есть “…героиня нескольких стихотворений О.М. (“Жизнь упала, как зарница”, “Я буду метаться по табору улицы”, “Возможна ли женщине мертвой хвала”).”

Кто же здесь "согрешил"? Да уж, конечно, не гарвардский профессор Тарановский. Он ведь не знал реалий жизни Мандельштамов в 1925 году. Кому лучше знать, как не вдове Мандельштама. Это называется "мандельштамоведение на экспорт", или "Запад все переварит" по словам той же Надежды Мандельштам, правда по другому поводу. Более проницательный, чем профессор Тарановский, выдающийся американский литературовед Омри Ронен (кстати, ученик Тарановского) так сказал o Надежде Мандельштам: "…веселая и безответственная в молодости, стала злой святошей, искажавшей стихи и мысли спутника своей жизни после его мученической кончины” (см. Омри Ронен, ИЗ ГОРОДА ЭНН  “Звезда”, 2002,  №1, http://magazines.russ.ru/zvezda/2002/1/ron.html)

Это не единственный случай, когда Надежда Мандельштам пыталась приписать посвящение себе. Например, она и так и этак "примеривала на себя" знаменитое стихотворение "Твоим узким плечам под бичами краснеть...", посвященное Марии Петровых (см. "Третья книга", стр.335 - 339).

Мы хотим закончить этот пост напоминанием о том, что после посвященных Ольге Ваксель стихотворений 1925 года, в которых страсть борется с острым чувством вины, поэт замолкает на годы,  до самого конца десятилетия. И почти сразу после окончания поэтической немоты он пишет стихотворения, в которых Ольга Ваксель как бы присутствует. Мы надеемся, что к ним можно отнести и "Неправду".