Загадки и умолчания: Третий срок поэта Мандельштама

Как известно, Осип Мандельштам арестовывался дважды. В первый раз в мае 1934 года за стихотворение о кремлевском горце. Вместо вполне возможного расстрела он получил удивительно мягкий приговор: ссылка сроком 3 года. Не тюрьма, не лагерь, а ссылка вначале в Чердынь, а затем в Воронеж. Второй арест - в мае 1938 года. Он получил мягкий по тем кровавым временам срок: 5 лет лагерей. Ему хватило и полгода - в декабре того же года он умер в пересыльном лагере под Владивостоком. Но был у поэта еще и третий срок, посмертный. Он был самый длинный - 15 лет. От принятия решения в 1958 году об издании мандельштамовского тома "Библиотеки поэта" до выхода его в свет в 1973. В чем же загадка этого срока? Об этом и о роли Надежды Мандельштам - настоящий пост.

Заметим, что три предыдущих поста также были посвящены "мифологической" теме (миф памяти и миф хранения) и фактически уже соответствовали новому заголовку. Как мы помним, миф памяти утверждает, что Н.Я. сохранила все написанное Мандельштамом в памяти. B наиболее экстремальной, но очень распространенной форме, он звучит так

“Не верящая в долговечность рукописей, которые могли затеряться, быть конфискованными при обыске, исчезнуть безвозвратно и навсегда, она заучила наизусть все написанное Мандельштамом, со всеми разночтениями и вариантами, и донесла его стихи до читателей.“

(здесь и далее жирный шрифт мой - Э.Ш.) (взято из передачи радио "Свобода", посвященной столетию со дня рождения Н. Я. Мандельштам, 03-11-99 http://archive.svoboda.org/programs/HR/1999/HR.110399.asp )

Миф живуч, и через три года это повторилось слово в слово в http://archive.svoboda.org/programs/OTB/2002/OBT.020202.asp.

Опровержение этого мифа см. в нашем посте http://nmandelshtam.blogspot.com/2013/05/m-1.html . Здесь только добавим, что в многочисленных текстологических претензиях Н.Я. к Харджиеву прав неизменно оказывался именно Харджиев. Так где же "легендарная" память Н.Я.?

Миф хранения. Речь идет о хранении рукописей, т.е. архива. Н.Я. заявляет, что она сохранила рукописи поэта, его архив. Да, сохраняла. Но не только она. Сохраняли и другие. И Наташа Штемпель, пешком выносившая рукописи Мандельштама из Воронежа под огнем наступавших немцев. И братья Бернштейн, хранившие архив с 1946 г. по 1957 г. (11 лет!), оба потерявшие работу в годы борьбы с космополитизмом, жившие под угрозой ареста. И Эмма Герштейн, и Эдуард Бабаев. Приписывание заслуг по сохранению рукописей поэта одной вдове абсолютно несправедливо и абсурдно. Да и приводит иногда к таким нелепостям, как уже цитировавшийся нами отрывок из статьи Галины Рогалёвoй “Будет ли в Чите улица Мандельштама?” http://www.stihi.ru/2011/05/15/5970

“…ее скитания по всей стране объясняются тем, что она меняла места жительства, спасая архив мужа, повсюду таская за собой большой и тяжелый чемодан.”

А вот вывоз архива Мандельштама за границу и передача его в личный дар американскому слависту Кларенсу Брауну - это исключительно ее персональная заслуга. Заслуга одной и только одной Н.Я. Все ее окружение, ее родной брат, также принимавший участие в хранении рукописей, были против. За что же такая честь Кларенсу Брауну, пожалуй наименее талантливому американскому мандельштамоведу? Оказывается за то, что он в январе 1966 года вывез за границу машинопись ее "Воспоминаний". Да, умела Н.Я. щедро расплачиваться за одолжения. Благо, Кларенс Браун отказался принять такой бесценный дар, решил подарить этот архив Принстонскому университету. Несколько лет с тех пор архив там лежал не разобранным, но слава богу, что он сохранился. Как говорил мандельштамовед С. Василенко в передаче "Эхо Москвы" в 2012 году (http://echo.msk.ru/programs/time/848694-echo/):

“Потом, когда М.Л. Гаспарову и мне выпала великая возможность побывать в Принстоне (в 1994 году -Э.Ш.), он к этому времени ужe был описан.”

Вот уж повезло мандельштамоведам Василенко и Гаспарову (кстати, академику РАН). Они побывали в Принстоне и имели счастье поработать с архивом Мандельштама, сравнить цвета чернил и качество бумаги, и прийти к интересным выводам о том, как манипулировала архивом Н.Я. (см. наш предыдущий пост). Повезло и Софье Богатыревой, дочери известного нам хранителя архива Александра Ивича-Бернштейна, которой в 1954 году, как мы помним, Н.Я. завещала архив. Кому еще повезло? Ну, конечно, известным нам Павлу Нерлеру и Юрию Фрейдину, они бывали там на мандельштамовких конференциях. Может, кого-то недосчитались. В основном все. Но ведь позвольте, Осип Мандельштам все-таки русский, а не американский поэт, к тому же очень трудно переводимый на английский. Мода на Мандельштама (как и мода на Пастернака) в США давно прошла. Курсы русской поэзии в американских университетах почти не читаются - студентам это неинтересно. Архив Мандельштама "скучает" в Принстоне, будучи практически невостребованным. Такова воля вдовы.

Если мы поставили под сомнение то, что Н.Я. запомнила и сохранила в памяти ВСЁ, а также то, что она и только она сохранила рукописи мужа, то возникает вопрос, какова все же ее роль в деле сохранения творческого наследия Осипа Мандельштама? Она огромна. Эту роль трудно переоценить, хотя она и может быть описана коротким фрагментом на стр. 143 ее "Третьей книги":

"... делались сотни копий, которые мы рассылали по редакциям (выборочные) и раздавали на хранение. На хранение было роздано сотни экземпляров…”

"Мы" в приведенном фрагменте - это она, Н.Я. Именно она делала сотни копий для рассылки в редакции журналов, в Союз Писателей и , наконец, друзьям и знакомым. Конечно, не всё посланное уцелело. Но многие и многие сохранили стихи, которые жили уже совершенно независимо от их создателя. С них в свою очередь делались копии и т.д. Много мандельштамовских стихов было у Михаила Зенкевича (поэта-акмеиста, друга Мандельштама), Корнея Чуковского, Пастернака, конечно же Ахматовой, Нарбута, Липкина и того же Харджиева. Всех не перечесть.

И вот теперь на минутку прервемся и зададимся странным и, казалось бы, кощунственным вопросом: если бы после своего поистине героического труда по записыванию, переписыванию, рассылке стихов Мандельштама, Н.Я. вдруг прекратила бы свою деятельность - например, снова вышла бы замуж. Ведь делала же она вполне недвусмысленные намеки Борису Кузину при еще живом Мандельштаме, а на стр. 236 "Второй книги" ведь написала:

"А вот насчет Манндельштама - я сомневаюсь, что поступила правильно. Надо было уйти от него: как он смел любить кого-нибудь, кроме меня? Дура я была, что не умела по-настоящему ревновать и скандалить. Скольких наслаждений я себя лишила..."

Просто прекратила бы свою деятельность, неважно, по какой причине. Так вот вопрос: сохранилось бы наследие Осипа Мандельштама? Мы рискуем ответить: да, сохранилось бы! Сделать это предположение нам позволяет история с первым американским изданием Мандельштама.

История эта такова. Еще в 1952 (!) году в переписке двух американских славистов Глеба Струве и Бориса Филиппова появилась тема "Мандельштама": тема издания всего "печатного" Мандельштама (в книгах, журналах, газетах). А в 1955 году мандельштамовский том увидел свет. Конечно, этому предшествовала громадная собирательская, составительская и редакторская работа. Реакция на выход книги была бурной и разносторонней. Не обошлось без забавного эпизода. Так Александр Федорович Керенский, бывший глава Временного правительства прислал Филиппову разысканные им стихи Мандельштама, посвященные ему, переписав их из газеты партии социалистов-революционеров "Воля народа".

Но если такое чудо могло произойти в далекой Америке, то почему бы не повториться чуду на родине поэта. И ведь для этого были, казалось бы, все предпосылки. Существовало как минимум три почти эквивалентных варианта архива Мандельштама - один у Н.Я., хранившийся у Александра Ивича и переданный в 1957 г. Харджиеву, другой у Наташи Штемпель и третий у Эдуарда Бабаева. Все хранители были в дружеских отношениях с Анной Ахматовой, которая находилась в это время на вершине славы. Сам всесильный Алексей Сурков, первый секретарь правления ССП, благоволил к ней. И не было у Анны Ахматовой более близкого друга, чем Осип Мандельштам. Ею не было сказано ни слова упрека в адрес Мандельштама в том, что тот назвал ее и ее сына, Льва Гумилева, в числе слушателей "Кремлевского горца". A будучи спрошенным о реакции слушателей, поэт передал гумилевскую реакцию словом "Здорово!". Вот это "Здорово!", возможно, и обеспечило Льву Гумилеву три ареста и два лагерных срока.

K 1958 году была создана Комиссия по творческому наследию Мандельштама (ее председателем был все тот же Сурков) и подписан договор на издание мандельштамовского тома "Библиотеки поэта".

Итак, казалось были все предпосылки для успеха. Но успеха не было. Здесь мы и подошли к загадке третьего срока Мандельштама. Загадке, которую можно былобы назвать: "Пятнадцать лет спустя" .А произошло вот что:

Как мы помним по предыдущему посту, Харджиев сдал свою работу в издательство в конце 1962 года. Но в 1961 году в Нью Йорке вышел под редакцией Р. Гринберга альманах "Воздушные пути", содержащий 57 ранее не опубликованных стихотворений Мандельштама. Это была литературная сенсация, и она не прошла незамеченной как в литературных, так и политических кругах СССР. Тем более, что все это происходило на фоне ухудшающихся отношений c Aмерикой (Берлинская стена, Карибский кризис). Для КГБ было очевидно, что имела место "утечка культурной информации". По каким каналам? Первая мысль - уж не вдова ли? Кстати, одним из каналов Р. Гринберга для "Воздушных путей" действительно был уже знакомый нам Кларенс Браун. Но тексты шли скорей всего, не непосредственно от Н.Я., а от Жирмуского. Далее активность по "вывозу культурных ценностей заграницу" продолжается. Павел Нерлер в своей статье “На воздушных путях: по ту сторону тамиздата” (http://www.utoronto.ca/tsq/40/tsq40 nerler.pdf ) пишет об установлении в 1962 году первых воздушных мостов между Глебом Струве и Борисом Филипповым, с одной стороны, и различными "самиздатчиками", вплоть до вдовы Мандельштама, с другой. Напомним также отрывок из письма Ю. Г. Оксмана Глебу Струве от 2 декабря 1962:

“Я достал тот рукописный сборник, кот<орый> ходит у нас с середины 1958 г. в многочисленных списках. Сборник восходит к тому, кот<орый> сделан был вдовой поэта.”

Кульминацией этого процесса был выход первого тома собрания сочинений Мандельштама в Нью-Йорке в 1964 году. Это было огромным достижением Струве-Филиппова, но в тоже время и катастрофой для мандельштамовской "Библиотеки поэта" и, разумеется, для Николая Харджиева. Причем, катастрофой вполне предвидимой. Еще свежа была в памяти история с "Доктором Живаго". А Н.Я. была очень умной женщиной. К тому же была она сверхподозрительной и мнительной - кто только у нее не ходил в стукачах. Имея в 1958 году на руках договор с советским издательством на публикацию Мандельштама в престижнейшей "Библиотеке поэта", можно было бы “самиздатскую” деятельность проводить более осмотрительно, по возможности контролируя дальнейшее распространение. А то ведь сложилась парадоксальная ситуация: в 1965 году в "Библиотеке поэта" вышли тома опальных Пастернака и Цветаевой, а мандельштамовский том, объявленный в 1958, ждал еще целых восемь лет.

Итак, можно вполне предположить, что без излишней самиздатской активности Н.Я. мандельштамовский том "Библиотеки поэта" вышел бы гораздо раньше. Мандельштамоведы предпочитают замалчивать эту тему.

Надежда Мандельштам - Mифы и Легенды: Миф #2 (продолжение - Харджиев)

Итак, следующие 10 лет архив находился у Николая Ивановича Харджиева, редактора будущего мандельштамовского тома в Библиотеке Поэта. И вот этот период заслуживает отдельного рассказа.

Вначале несколькo слов о Харджиеве. Ближайший друг Осипа Мандельштама и Анны Ахматовой. Мандельштам говорил, что у Николая Ивановича абсолютный слух на стихи. Ахматова всегда советовалась с Харджиевым по серьезным литературным делам, полностью доверяя его литературному вкусу. Харджиев помогал Ахматовой при подготовке ее статей об А.С.Пушкине, при переводах Виктора Гюго и старых корейских поэтов. Н. И. Харджиеву было первоначально посвящено стихотворение Ахматовой "Воронеж", написанное после того, как в 1936 г. Ахматова навестила в Воронеже ссыльного Мандельштама. Впоследствии стихотворение обрело другое посвящение: О. М. <Мандельштаму>. Ахматовa также посвятила Харджиеву известное стихотворениe "Это - выжимки бессонниц" (иногда называемое "Про стихи" или «Про стихи Нарбута»). Но Харджиев убедил Ахматову "перепосвятить" это стихотворение памяти Нарбута. Вот что пишет Павел Нерлер о профессиональных и человеческих отношениях Ахматовой и Харджиева в своем предисловии к книге Надежды Мандельштам "Об Ахматовой", Москва, Три квадрата, 2008 (в дальнейшем мы будем ссылаться на эту книгу как "Об Ахматовой" с указанием страниц в электронном издании http://imwerden.de/pdf/mandelstam_nadezhda_ob_akhmatovoy_2008_text.pdf):

”Харджиев и Ахматова познакомились в Ленинграде где-то на стыке 1929 и 1930 годов. .. Знакомство перешло в дружбу, которая не прерывалась - и, кажется, даже не омрачалась - до конца жизни. Ахматова чрезвычайно ценила его как специалиста, знатока русской поэзии и живописи: «Он так же хорошо слышит стихи, как видит картины». Не случайно именно его она попросила «откомментировать» модильяниевский набросок (что Н.Х. блестяще выполнил) и именно с ним она обсуждала свои «публикации отчаяния» в «Огоньке» в 1950 году.

Но, помимо знаний и памяти, еще больше она любила в нем чисто его, харджиевское, сочетание живой мысли, острого языка, веселой непосредственности и вместе с тем - галантной деликатности в обращении и общении.”

В качестве пояснений к сказанному выше добавим следующее. Модильяновский набросок - это рисунок Амадео Модильяни 1911 года, изображающий Анну Ахматову. Николай Харджиев был выдающийся знаток, исследователь и собиратель русского авангарда в живописи и поэзии. «Публикация отчаяния» в «Огоньке» в 1950 году относится к попытке вызволить из лагеря своего сына, Львa Гумилева, путем публикации стихов к 70-летию Сталина. Но унижение было напрасным. Лев Гумилев был освобожден лишь в 1956 г. одним из последних политических заключенных.

Теперь об отношениях Харджиева и Н.Я. Предоставим слово самой Надежде Мандельштам.

“У Николая Ивановича я провела и первые дни после ареста О. M., a потом после известия о его смерти. Я лежала пластом и не видела света Божьего, а Николай Иванович варил сосиски и заставлял меня есть: «Ешьте, Надя, это горячее», или «Ешьте, Надя, это дорогое»… Нищий Николай Иванович пытался пробудить меня к жизни милыми шутками, горячими сосисками и дорогими леденцами. Он единственный оставался верен и мне и Анне Андреевне в самые тяжелые периоды нашей жизни.” (“Воспоминания”, стр.. 414 – 415)

Сильно сказано, не правда ли? А вот еще из письма Н.Я. к Харджиеву, см. "Об Ахматовой"    стр. 47:

“Во всей Москве, а может, во всем мире было только одно место, куда меня пустили. Это была ваша деревянная комната, ваше логово, ваш мрачный уют...”

Разве такое можно забыть? Оказывается, можно, как мы увидим позже.

Интересно, что в самые трагические минуты своей жизни Н.Я. приходила именно к Харджиеву, а не к своей любимой маме, проживающей в той комнате, из-за которой в сущности и погиб Осип Мандельштам (cм. наш пост http://nmandelshtam.blogspot.com/2012/12/o-3.html), и не брату Евгению Яковлевичу Хазину, проживающему неподалеку.

Но вернемся к 1957 году. Aрхив у Харджиева - и состояние эйфории: впереди интереснeйшая работа над первoй книгoй Мандельштама после гибели поэта. Фактически его возрождение после десятков лет забвения. После начальной эйфории Харджиев столкнулся с очень большими трудностями текстологического характера. Здесь нужно сказать несколько слов о состоянии самого архива. По словам Павла Нерлера оно было чудовищным. Даже в относительно спокойное "до-арестное" время это был собственно не архив, а место, куда "в невероятном беспорядке накапливались бумаги” ("Третья книга", стр. 141). Вначале это был маленький сундук, потом сундук побольше, в эвакуации это был чемодан, который временами превращался почему-то в сумку ("Вторая книга", стр. 617):

“Мне предстояла еще эвакуация, вернее, бегство от немцев, и я везла свои бумажки в сумке, которую не выпускала из рук..”

Ко времени хранения Эммой Герштейн, братьями Бернштейн и Харджиевым, это была большая папка. Конечно, после тридцатилетней кочевки от одного хранителя к другому состояние архива никак не улучшилось. И вот все это досталось Харджиеву. Проблема была в самом характере формирования и, главное, пополнения архива. Он описан самой Надеждой Мандельштам в “Третьeй книгe” нa стр. 143 и 132 соответственно:

"... делались сотни копий, которые мы рассылали по редакциям (выборочные) и раздавали на хранение. На хранение было роздано сотни экземпляров, но мне не вернул почти никто (вернула Наташа Штемпель и ее подруга Маруся Ярцева, а также Любочка Назаревская - в Ташкенте).” (о Наташе Штемпель будет отдельный разговор)

“Мне удалось сохранить кое-что из архива и почти все стихи, потому что мне помогали разные люди и мой брат Евгений Яковлевич Хазин. Кое-кто из хранителей погиб в лагерях, а с ними и то, что я им дала, другие не вернулись с войны, но те, кто уцелел, вернули мне мои бумаги, кроме Финкельштейн-Рудаковой, которая сейчас ими торгует.” (здесь и далее жирный шрифт мой - Э.Ш.)

Здесь уместно сравнить эти две цитаты. Они явно противоречат друг другу: с одной сторону - "не вернул почти никто", с другой - “но те, кто уцелел, вернули мне мои бумаги”. И это на расстоянии десяти страниц одной и той же “Третьей книги”. Так чему же верить?

На самом деле возвращалось многое и многими. Надежде Мандельштам приносилось не только знакомое - списки ее рукой или списки с ее списков, но и то, о чем она не имела понятия. Например, знаменитое трехстишье:

"Помоги, Господь, эту ночь прожить,
Я за жизнь боюсь, за твою рабу...
В Петербурге жить - словно спать в гробу."

или не менее знаменитое стихотворение:

“Твоим узким плечам под бичами краснеть,
Под бичами краснеть, на морозе гореть.

Твоим детским рукам утюги поднимать,
Утюги поднимать да веревки вязать.

Твоим нежным ногам по стеклу босиком,
По стеклу босиком, да кровавым песком.

Ну, а мне за тебя черной свечкой гореть,
Черной свечкой гореть да молиться не сметь.“

Это стихотворение, о существовании которого Н.Я. долгое время не догадывалась и которое было посвящено Марии Петровых, Н.Я. упорно пыталась "примерить" на себя, используя довольно примитивные аргументы: и у нее узкие плечи, и она умеет “утюги поднимать” и “веревки вязать”. И подобные аргументы заняли пять(!) страниц в ее комментарии к стихам 1930 - 1937 гг. (см. стр. 335-339 “Третьей книги"). Больше страниц Н.Я. посвятила только "Стихам о неизвестном солдате", самому большому и самому сложному стихотворению Мандельштама. Здесь можно напомнить, как Н.Я. пыталась "приписать" себе стихотворение "Я буду метаться по табору улицы темной...", которое, как известно, было обращено Ольге Ваксель (более подробно см. наш пост от 6-го августа 2012 года http://nmandelshtam.blogspot.com/2012/08/blog-post_6.html).

Но все эти приписывания выглядят невинными шалостями Н.Я. по сравнению со следующим. На стр. 340 все той же "Третьей книги" Н.Я. пишет o воронежских стихах Мандельштама, группирующихся вокруг "Чернозема", как об “идиотских”, как о попыткe выполнить социальный заказ (что неверно - на самом деле это были его первые стихи об искреннем приятии советской действительности, одной из центральных тем всех его последних стихотворений): “Я не уничтожаю их, потому что они все равно когда-нибудь найдутся - О.М. успел послать их кому-то - в Союз или Фадееву в журнал.” Читаешь и глазам своим не веришь! Значит, если бы Н.Я. не боялась, что эти не нравящиеся ей стихи где-нибудь еще сохранились, она бы уничтожила их не задумываясь. Как она, кстати, и сделала с так называемым "канальским стишкoм” (см. наш пост от 8-го декабря 2012 года (http://nmandelshtam.blogspot.com/2012/12/o-3.html).

Думается, что приведенные выше откровенные слова Н.Я., объясняющие мотивы неуничтожения ею некоторых просоветских и просталинских стихотворений Мандельштама (прежде всего сталинскую "Оду") куда более правдивы, чем другие ее слова нa стр. 247 "Воспоминаний": “Многие советовали мне скрыть ее ("Оду" - Э.Ш.) будто ничего подобного никогда не было. Но я этого не делаю, потому что правда была бы неполной: двойное бытие — абсолютный факт нашей эпохи, и никто его не избежал…” А правда состоит в том, что скрывать-то уже было нечего: "Ода", как и другие стихи, были посланы в Союз Писателей, отрецензированы, охарактеризованы как советские, но отвергнуты по стилистическим соображениям: слишком сложно и непонятно - о Сталине так писать нельзя (см. наш пост от 8 декабря 2012 года (http://nmandelshtam.blogspot.com/2012/12/o-3.html)). Так что игра Н.Я. в правдивость недорого стоит.

Но в арсенале Н.Я. было не только физическое уничтожение неугодных ей стихов Осипа Мандельштама. Cредство грубое и небезопасное - ведь почти все "плохие" стихи были разосланы или отвезены в Союз Писателей и в редакции журналoв, и кстати, не Осипом Манделштамом, а лично ею, Н.Я. Ведь она была полномочным представителем Мандельштама не только в Союзе Писателей, но и в ЦК! Куда более тонким и действенным средством оказался следующий прием. Она решила использовать фразу, произнесенную Осипом Мандельштамом “Стихи, записанные Надей, могут идти в порядке моей рукописи” (и использовала ее, как мы увидим, многократно). Эти слова были произнесены, когда по просьбе поэта Н.Я. переписывала перед отъездом Мандельштамов из Воронежа для Наташи Штемпель все воронежские и более ранние неопубликованные стихи (“Наташина книга”). Фразу эту следовало понимать и интерпретировать в контекстe данной ситуации: вот Н.Я. переписывает стихи, а Осип Мандельштам стоит рядом и собственноручно ставит дату и букву В (т.е. Воронеж). Поэт, видимо, испытывал неловкость, что пишет не сам. Ведь совсем недавно он собственноручно писал Наташе длинные любовные письма с посвященными ей стихами. И как-то, провожая Наташу домой, сказал ей, что любит ее, и добавил:"Мы будем с вами жить, где вы захотите, хотите в Москве, хотите - на юг". Наташа расплакалась. Меньше всего она хотела разбивать семейную жизнь Мандельштамов. (“Осип и Надежда Мандельштамы в рассказах современников”, (Составители О. Фигурнова, М. Фигурнова, Издательство: Наталис (2002), стр. 235 - 236).

Cделаeм небольшое отступление о роли Наташи Штемпель в сохранении архива Мандельштама. Напомним, что "Наташина книга" содержала все воронежские стихи и почти все неопубликованныe доворонежские (кроме самых крамольных, конечно). Фактически это была копия стихотворной части архива позднего Мандельштама. Причем копия в определенном смысле более чистая, чем сам оригинальный архив. Дело в том, что Осип Мандельштам был поэт вариантов - многие его стихи (особенно наиболее важные) сущестовали в нескольких (если не во многих) вариантах. Выбор основного варианта был для поэта зачастую трудной задачей. Так вот выбор вариантов стихов для "Наташинoй книги" можно считать реализацией воли самого поэта на май 1937 года при отъезде из Воронежа. И этот выбор был каком-то смысле окончательный. Вряд ли у Осипа Мандельштама была еще одна такая возможность сделать такой ретроспективный просмотр своего творчества в свой последний год жизни на воле. Нельзя забывать также, что этот сборник стихов предназначался как подарок Наташe Штемпель, в которую Мандельштам был влюблен.

Итак, Наташа Штемпель фактически стала совладелицей архива Мандельштама. И хранение ею архива является бесспорно самой героической страницeй в его истории. Достаточно сказать, что летом 1942 года во время внезапного немецкого наступления на Воронеж за несколько часов до прихода немцев, Наташа Штемпель пешком (страдая сильной хромотой вследствие костного туберкулеза, перенесенного в детстве) уходила из города, без вещей, унося только стихи Мандельштама, а также его письма к Н.Я. А вот любовные письма Мандельштама к ней самой со стихами, обращенными к ней, она не взяла Вот как описывается этот эпизод в рассказе Александра Иосифовича Немировского о его беседе с Натальей Евгеньевной (Наташей) Штемпель:

"Когда я уходила, я решила оставить там то, что относится лично ко мне и никому больше не интересно". Немировский, комментируя, добавляет: “А вот то, что касается Надежды Яковлевны: жалкие записки о гонорарах, которые можно было и не брать, - она взяла с собой… A письма оставила (речь идет о письмах Осипа Мандельштама к Наташе Штемпель - Э.Ш.). Я ей сказал: "Что же Вы сделали, Наталья Евгеньевна! Вы же были бы Лаурой. Вы были бы Беатриче".

Итак, Наташа Штемпель вынесла из Воронежа все поздние стихи поэта. Вынесла она и его письма к Н.Я. Как же Н.Я. осветила поистине героическую роль Наташи Штемпель в спасении архива? А вот как. В "Воспоминаниях" на стр. 329 она упоминает Наташу, уносившую письма Мандельштама к ней (Н.Я.), a вот об архиве ни слова!). А на стр. 143 "Третьей книги" Наташа Штемпель упоминается в числе тех немногих, которые вернули ей, Н.Я., то что она им давала. При этом Н.Я. забывает упомянуть факт, что Наташа отдала ей не какой-нибудь листик-другой, а дубликат архива. И что Наташа не возвращала, а oтдавала то, что было подарено ей волею поэта. Кстати, Наташа Штемпель отдала Н.Я. не только свою долю архива, но и несколько стихотворений Осипа Мандельштама, которых Н.Я. не знала и не хотела бы знать. Это были последние (в буквальном смысле) стихи поэта и посвящены они были еще одному его увлечению – “сталинке” Лиле Поповой. В них поэт выражает свои чувства как к Лиле Поповой, так и Сталину:

"...Дорога к Сталину - не сказка,
Но только жизнь без укоризн..."

"... И эта сталинская книга
В горячих солнечных руках..."

"...Произносящая ласково
Сталина имя громовое
С клятвенной нежностью, с ласкою"

После этих строк споры о том, писал ли Мандельштам сталинскую "Оду" эзоповым языком (версия Нерлера - Кациса) или по принуждению с петлей на шее (версия Н.Я.) представляются бессмысленными. Писал искренне!

Упомянутые выше стихи составляют так называемый "Савеловский цикл". По воспоминаниям Наташи Штемпель, гостившей у Мандельштамов в Савелово в конце июля - начале августа 1937 года , их было десять - одинадцать. Осип Мандельштам читал Наташе эти стихи во время ночной прогулки (без Н.Я.) вдоль берега Волги. Сохранилось только четыре. Кстати, к савеловскому периоду относилось и "канальское" стихотворение. Именно из Савелова Мандельштам ездил в командировку на Беломорско-Балтийский канал. Так как к этому времени Мандельштам практически не мог обходиться без Н.Я., не исключено,что в этой поездке его сопровождала Н.Я. Об о всем этом Н.Я. предпочитала не распространяться, стыдливо молчали и мандельштамоведы. Так вот, когда Наташа Штемпель показывала Н.Я. эти савеловские стихи, Н.Я. в сердцах сказала “Лучше бы вы их не находили”. Свое неудовольствие Н.Я. объяснила Наташе тем, что, прочтя их, впервые приревновала Мандельштама. А как же Ольга Ваксель или Мария Петровых? Это были куда более веские причины для ревности. Да и та же Наташа. Так что насчет "впервые" Н.Я. явно пошутила. Настоящая причина разочарования Н.Я. состоит в том, что савеловские стихи явно противоречат теории Н.Я. о том, что свои просоветские и просталинские стихи Мандельштам писал с петлей на шее, насилуя себя. Нет, не насилуя, а вполне искренне. И это вовсе не преуменьшает трагедии Мандельштама. Наоборот, делает его судьбу еще более трагической - убит теми, кого он считал своими.

Заканчивая этот савеловский эпизод, можно смело предположить, что не будь живой свидетельницы - Наташи Штемпель - Н.Я., не задумываясь, уничтожила бы эти савеловские стихи, как ранее она поступила с "канальским стишком”.

Пора, однако, нам возвращаться от Наташи Штемпель к Харджиеву. Их имена еще пересекутся позднее. Вначале были годы поистине каторжного труда по рассортировке материалов архива по степени достоверности и подлинности, по расшифровке неразборчиво написанных текстов, по датировке списков стихов и выяснению их происхождения - кто был хранителем текстов, от кого и когда получил и т.д. При этом неожиданно оказывалось, что даже, казалось бы, очень авторитетные источники (например, Илья Эренбург и его "альбом") могут располагать недостоверными списками. Напомним также о проблеме выбора вариантов. И вот к концу 1962 года Харджиев сдает работу в издательство и начинается многолетнее (одиннадцать лет!) ожидание. Заметим, что Николай Харджиев нигде и никогда не служил и не работал на зарплату. Он работал по договорам: подготовка к изданию книг, написание рецензий и т. д. Круг его интересов был чрезвычайно широк - от живописи до поэзии. Мы помним ахматовское: «Он так же хорошо слышит стихи, как видит картины». И все это на высочайшем профессиональном уровне. Вместе с тем, как ни странно, он очень часто буквально нищенствовал. Одна из причин - он работал только над тем, что его интересовало. На стр. 163 своей "Третьей книги" Н. Я. упомянула, что Харджиев был лишен даже тени благополучия. Забегая вперед, скажем ,что Харджиеву пришлось ждать от аванса до окончателного расчета пятнадцать (!) лет.

Как это произошло? После сдачи Харджиевым материала для бущущей книги пошли обсуждения, что можно печатать, что нельзя, кто будет писать предисловие (заметим, что от имени автора предисловия зависело очень многое; просили Николая Тихонова, что гарантировало бы успех, но тот отказался), т. е. обычные советские политико-литературные дела. Все это занимает время. Но пока нет ощущения опасности. И вот, как пишет Павел Нерлер в предисловии к "Об Ахматовой", стр. 76, в 1964 году "…. куда-то проваливается «Библиотека поэта», зато неожиданно всплывают хлопоты о параллельной книге О.М. в Воронеже…” Тут и гадать нечего, куда и почему проваливается мандельштамовский том - только что вышел в США первый том собрания сочинений Мандельштама под редакцией уже знакомых нам славистов Струве и Филиппова. По справедливости, к этим двум именам нужно бы добавить и третье имя - Юлиана Григорьевича Оксмана. Именно он снабжал американских коллег необходимыми текстами Мандельштама. Кстати, Ю. Г. Оксман - это совершенно легендарная личность, заслуживающая отдельного и обстоятельного рассказа. 2 декабря 1962 Оксман пишет Струве:

“…Я достал тот рукописный сборник, кот<орый> ходит у нас с середины 1958 г. в многочисленных списках. Сборник восходит к тому, кот<орый> сделан был вдовой поэта. Разумеется, он не полон, но важнейшее, кроме стихов о Ст<алин>е, в него включено”.

A 5 января 1963 добавляет:

“… Беда, что эти копии не очень хороши. Их надо делать текстологам, а не случайным читателям и почитателям. Не верю в высоту филологической выучки и Надежды Яковлевны (вдовы поэта).”

Сама Н.Я. к пересылке заграницу свода стихов по копиям с ее же списков прямого отношения не имела.

Обе упомянутые цитаты взяты из статьи Павла Нерлера “На воздушных путях: по ту сторaону тамиздата” (http://www.utoronto.ca/tsq/40/tsq40_nerler.pdf). Поэтому кажется странным то недоумение (см. выше), которое он выразил по поводу того, что "…. куда-то проваливается «Библиотека поэта”. Ясно, куда. Советская власть не любит "параллельных" книг в Тамиздате (вспомним "Доктор Живаго" Пастернака, повесть "Софья Петровна" Лидии Чуковской или "Реквием" Анны Ахматовой).

Выход мандельштамовского тома был не только большим достижением Струве-Филиппова (и Оксмана, конечно - без него этот проект не осуществился бы, по крайней мере, так быстро), но и сокрушительным ударом для Харджиева. Во-первых, Струве и Филиппов отобрали у Харджиева заслуженный приоритет. А во-вторых их том, если и не поставил крест на мандельштамовской книге в "Библиотеке поэта", то отодвинул ее выход на многие годы. Конечно, невозможно переоценить вклад дуэта Струве и Филиппова в дело издательства русской неподцензурной литературы советского периода. Всего они издали около семидесяти (!) книг таких авторов как Гумилев, Клюев, Мандельштам, Пастернак, Цветаева, Ахматова, Заболоцкий и др. Достижение абсолютно беспримерное.

Ясно, что при таком огромном объеме работ и американских темпах высокое качество текстологии не всегда соблюдалось, а в случае Мандельштама было попросту невозможным. Струве и Филиппов не были (да и не могли быть хотя бы по историко-географическим причинам) текстологами-мандельштамоведами в узком смысле этого слова. Ведь именно они были в значительной степени ответственны за грубейшие текстологические ошибки в мандельштамовском выпуске "Воздушных путей", изданных Гринбергом в 1961 (см. Павел Нерлер “Воздушные пути» и Мандельштам” http://magazines.russ.ru/nj/2012/267/n43.html , а таже наш пост от 12 мая 2013 года http://nmandelshtam.blogspot.com/2013/05/m-1.html). Здесь следует ввести поправку в этот наш пост, в котором мы писали, что грубые текстологические ошибки в "Воздушных путях" объяснялись тем, что по причине спешки текстологический анализ не производился, Как указал Павел Нерлер, анализ производился, и именно Струве и Филипповым. И не иначе, как они допустили четырнадцать (!) разночтений с оригиналом в знаменитом мандельштамоском стихотворении “Еще не умер ты, еще ты не один…” И это на двенадцать строк!

У Харджиева все было иначе. Он работал в государстве с жесточайшей цензурой над одной-единственной книгой - мандельштамовским томом "Библиотеки поэта". Он был одним из сильнейших (если не сильнейшим) текстологов-мандельштамоведов в стране, и для него истинное слово Мандельштама было свято. Те текстологические разногласия, которые возникли между Харджиевым и Н.Я. (по инициативе последней) и в которых прав оказался Харджиев, могли бы вызвать у Струве-Филиппова легкое недоумение - они бы не увидели предмета спора - для них было бы и так хорошо, и так хорошо.

Ясно, что выход первого (стихотворного) тома "американки" и слухи о какой-то "параллельной" книге в Воронеже или в Армении не могли не внести напряженность в отношенияx между Харджиевым и Н.Я. Будучи человеком довольно мнительным, Харджиев не мог не задумываться над тем, кто мог быть источником текстов как для “американки” так и предполагаемых книг в Воронеже или в Армении. И хотя, как было сказано выше, cама Н.Я. к пересылке заграницу мандельштамовских текстов прямого отношения не имела, ее имя первым пришло бы на ум даже не мнительному человеку. Во всяком случае, именно 1964 годом следует датировать возникновение напряженности в отношенияx между Харджиевым и Н.Я.(И то, что это не отражено в их переписке, абсолютно ничего не значит). Это очевидный с нашей точки зрения вывод, который Павел Нерлер почему-то не делает - обходит. Добавим, что в 1966 году Струве и Филиппов издали второй том с прозой Мандельштама, что никак не способствовало уменьшению подозрительности Харджиева. Совершенно очевидно, что конкуренция между Харджиевым и дуэтом Струве-Филиппов была не на равных. Струве и Филиппову были необходимы только две вещи: тексты для будущей книги и деньги для ее издания. Текстология, конечно, тоже желательна, но необязательна. И никакой цензуры. Это было даже не подобие конкуренции, а игра в одни ворота.

Интересно, что в это же время, обостряются до некоторой степени отношения между Н.Я. и Ахматовой. Начало обострения следует отнести еще к лету 1957 года, когда Советская власть в лице А. Суркова "расщедрилась" и решила выделить Ахматовой и Н.Я. на двоих двухкомнатхую квартиру в Москве. Ситуация выглядела настолько странной, что даже чиновник из окружения Суркова спросил у Н.Я. “…какие у нас отношения, и не сочтете ли вы такую квартиру коммунальной, на что я нагло объяснила, что мы обожаем друг друга.” (см. переписку Н.Я. с Ахматовой в "Об Ахматовой", стр. 226). А вот Анна Ахматова говорила Лидии Чуковской: "Но наша совместная жизнь в Ташкенте доказала, что жить нам вместе не следует" (Лидия Чуковская "Записки об Анне Ахматовойь, том 3-й, Время, Москва, 2007, стр. 318) Читая переписку Н.Я. с Ахматовой за лето 1957 года, трудно избавиться от мысли, что именно сама Н.Я. была как инициатором, так и основной движущей силой в этом странном квартирном проекте. Что касается Суркова, то для него все это должно было выглядить очень символично: вечно гонимая Ахматова и вдова убитого властью Мандельштама будут теперь жить под одной крышей. Разве это не трогательно? При этом Ахматова должна была бы выписаться из Ленинграда, где она жила с Ириной Пуниной и ее дочерью Аней. И хотя Пунины были не ee родные дочь и внучка, все же прожили они вместе как одна семья столько лет. В итоге от этой квартирной идеи отказались, но Ахматова до конца дней чувствовала какую-то вину. Потом были ссоры вокруг Ольги Ивинской, Иосифа Бродского, "донжуанского списка" Осипа Мандельштама, составленного Ахматовой, и т.д. Было состояние чуть ли не постоянного взаимного радражения, едва прикрытого только во имя старой дружбы и памяти об Осипе Мандельштаме Отношения обострились до такой степени, что Ахматова решила перепосвятить свою "Поэму без героя" с О.М. (Осип Мандельштам) на В.К. (Всеволод Князев). Апофеозом натяннутости их отношений является тот факт, что Н.Я. фактически не предложила Ахматовой ознакомиться с ее "Воспоминаниями". А ведь в этих мемуарах Ахматова упоминается на каждой четвертой странице. Павел Нерлер описывает эту ситуацию следующим образом ("Об Ахматовой", стр. 10):

“Однако «новая» Н.Я., с написанием мемуаров окончательно порвавшая с тою прежней, почти бессловесной - вблизи и в тени О.М. и A.A.- «Наденькой», прекрасно понимала, чем это им обеим грозит. Крахом, полным разрывом отношений — причем почти независимо от того, что именно об A.A. она написала!”

Возникает вопрос: ПОЧЕМУ? Ведь о самой Ахматовой в этой книге написано как раз хорошо. Ответ - потому что там много всякой другой лжи. Начиная с так называемого зачина . Вот что пишет об этом зачине Павел Нерлер ("Об Ахматовой", стр. 7):

“«Дав пощечину Алексею Толстому, О.М. немедленно вернулся в Москву» - этот зачин к «Воспоминаниям» Надежды Яковлевны Мандельштам вошел в число самых известнейших в русской прозе XX века, узнаваемых с первого взгляда.”

Так вот этот зачин лжив от начала и до конца (более подробно см. наш пост от 22 сентября 2012 года http://nmandelshtam.blogspot.com/2012/09/a-2.html и ссылки в нем). Не было пощечины, а была жалкая пародия на нее, сопровождаемая высокопарной до нелепoсти фразой, было паническое бегство с места происшествия, а затем не менее паническое бегство из Ленинграда в Москву, посещение Бухарина с просьбой защитить их от мести Алексея Толстого. Мести не последовало. С жалобой к Горькому Толстой в Москву не приезжал и, вообще, к дальнейшей судьбе Мандельштама никакого отношения не имел.

Основной прием Н.Я. - xорошо дозированное растворение лжи в правде. Для того чтобы понять, где правда, а где ложь, нужно быть очень осведомленным человеком. Таким, например, как Ахматова, Эренбург или та же Герштейн. Даже такой искушенный читатель как Лидия Чуковская не увидела лжи в "Воспоминаниях", а что говорить о рядовом читателе. Ахматова, скорее всего, действительно не читала "Воспоминаний", но она уже чувствовала, что и как может написать Н.Я., этот по ахматовскому же определению "гений снижения". Кстати, не понравились "Воспоминания" и Эренбургам. Ведь oни прекрасно знали, как все было.

Итак, можно констатировать, что вопреки ходячим легендам, отношения между Ахматовой и Н.Я. с одной стороны, и Харджиевым и той же Н.Я. с другой к 1964 году были довольно напряженными. А что же происходило внутри этого треугольника: Ахматова - Н.Я. - Харджиев в целом? Ответ на этот вопрос дает следующий фрагмент из интервью, которое брала Ирина Врубель-Голубкина (И.В-Г.) у Эммы Герштейн(Э.Г.) в 1999 году (http://zerkalo-litart.com/?p=2809):

И.В-Г. И все-таки А.А. открыто не вступала в этот конфликт между Н.И. и Н.Я.?
Э.Г. Ну, это было невозможно.
И.В-Г. Н.И. мне с громадной болью рассказывал обо всей этой истории. И все-таки он на Ахматову тоже был обижен, простить ей этого не мог, что она стояла между ними и была как бы объективной. Что она выслушивала все гадости, которые Н.Я. рассказывала ей про него. Что она осталась подругой Н.Я. и как бы поддерживала ее, а Н.И. остался один в этой раскладке.

Из этого можно заключить, что Харджиев ожидал поддержки со стороны Ахматовой, но не получил ее. И вряд ли могла ее оказать Анна Ахматова, отметившая в 1964 году свое 75-летие, с тремя инфарктами и своими собственными семейными проблемами, связанными и с Пуниными, и со Львом Гумилевым. Да и жить ей оставалось тогда считанные месяцы.

И вот мы подошли к 1967 г., году разрыва отношений между Н.Я. и ее бывшим другом, ее "единственным" Николашей Харджиевым. Как же это могло произойти и почему?

Хотя Павел Нерлер описывает этот разрыв как внезапный, упомянув только как "позвонок" обмен письмами в августе 1962 года, на самом деле этот разрыв был логическим следствием двух обстоятельств. Во-первых, с выходом двух томов "американки" Харджиев стал для Н.Я. абсолютно не нужен. Известно, что Н.Я. не терпела присутствия около имени Мандельштам какой-либо значимой фигуры. Мы уже упоминали ее заявления из "Второй книги" - "нас было трое и только трое" (имелись в виду Мандельштам, Ахматова и Н.Я.), затем после смерти Мандельштама - "нас было только двое", и наконец, после смерти Ахматовой логически следовало - oсталась только одна Н.Я. Во-вторых, со смертью Ахматовой для Н.Я. исчез последний моральный тормоз . И последовало то, о чем сказала Лидия Чуковская в "Доме поэта" (http://magazines.russ.ru/druzhba/2001/9/chuk.html ):

“Что сделано Надеждой Яковлевной на страницах "Второй книги" с одним из ближайших друзей — своих и Анны Ахматовой, с одним из друзей и знатоков Мандельштама, Николаем Ивановичем Харджиевым, об этом хочется не написать, а прокричать.“

События развивались следующим образом. В начале 1967 года Н.Я. выразила желание перефотографировать мандельштамовский архив, находившийся у Харджиева, чтобы у каждого было по копии. Желание естественное. Только на первый взляд может показаться странным, что оно появилось именно сейчас, а не годом раньше при живой Ахматовой, когда Н.Я. уже больше года жила в своей собственной квартире. На самом деле выбор времени был не случаен. Помимо упомянутых выше обстоятельств (смерть Ахматовой, публикация второго тома "американки") между Н.Я. и Харджиевым появились текстологические разногласия, воспринимаемые Н.Я. как посягательства на права вдовы, которая все помнит и все знает. Итак, Харджиев стал не только не нужен, но и вреден. Н.Я. прекрасно знала о мнительности Харджиева и решила на ней сыграть. И вот невинное предложение Н.Я. сфотографировать архив действительно испугало Харджиева. Он боялся похищений фотопленки и тиражирования. Возможно в сознании его опять замаячили Струве с Филипповым и "параллельные" книги в Армении или Воронеже. Ведь десять лет работы прошли, а конца и краю не видно. Требования Н.Я. становились все более настойчивыми, а Харджиев наивно затягивал время, ссылаясь на то, что работает над существенным добавлением к книге. Он не понимал стратегичeких планов Н.Я. Одним майским днем 1967 года Н.Я. явилась в издательство "Искусство", когда книга Харджиевa о Маяковском в этом издательстве ещё не вышла. Пришла с жалобой на Харджиева, что он украл архив Мандельштама. Н.Я. пришла не одна, а вместе с Сиротинской, заместителем директора Центрального Государственного Архива Литературы и Искусства (ЦГАЛИ) и подругой Варлама Шаламова. Получив дополнительное подкрепление, команда Н.Я. направилась к Харджиеву. Было решено, что в случае отказа Харджиева отдать рукописи, тут же составить акт о передаче их в ЦГАЛИ (см. "Третья книга, стр. 165). Однако Харджиев вернул рукописи Н.Я. совершенно спокойно, так что и не понадобилось вмешательство Сиротинской, которая кстати дежурила около дома и непосредственно в операции не участвовала. По завершении операции Сиротинская несколько раз напоминала Н.Я. о ее обещании отдать архив в ЦГАЛИ. Н.Я. отрицала, что давала такое обещание. Нам кажется, что права все же была Сиротинская. Иначе непонятно, почему тогда она, лицо вполне официальное, представляющая ЦГАЛИ, организацию, мягко говоря, опекаемую КГБ, ввязалась в столь неприятное и скандальное дело. В одном из споров с Сиротинской Н.Я. заявила (Дмитрий Нич “Московский рассказ. Жизнеописание Варлама Шаламова, Личное издание, 2011, стр 151 http://imwerden.de/pdf/nich_moskovsky_rasskaz_zhizneopisanie_shalamova_v_60-80_gody_2011.pdf): “Какое юридическое право Вы имеете требовать у меня архив? Я отдам его туда, где занимаются Оськой”.(Обратите внимание - это ключевая фраза! Именно она и объясняет истинные намерения Н.Я. в операции с архивом ) Куда же? Харджиев, который занимался “Оськой” более десяти лет, исключался - у него как раз недавно Н.Я. отобрала архив. Тогда, наверное, Струве и Филиппову, кому же еще? Ведь они уже издали два тома Мандельштама и комплектoвали третий. Не угадали, читатель! Архив достался Кларенсу Брауну, пожалуй, наименее талантливому американскому слависту. Причем, архив был преподнесен Надеждой Яковлевной в дар лично Брауну Вот что говорит об этом один из крупнейших российских мандельштамоведов Сергей Василенко в передаче "Эхо Москвы" в 2012 году (http://echo.msk.ru/programs/time/848694-echo/):

”Кларенс Браун отказался принять такой бесценный дар, решил подарить этот архив Принстонскому университету. С тех пор архив там лежал не разобранным, но слава богу, что он сохранился. Потом, когда М.Л. Гаспарову и мне выпала великая возможность побывать в Принстоне, он к этому времени ужe был описан.” (жирный шрифт мой - Э.Ш.)

Из рассказа С. Василенко можно заключить, что многострадальный мандельштамовский архив, прибывший в США в 1976 году, вопреки мнению многих из ближайшего окружения Н.Я., считавших, что архив должен оставаться на родине, долгое время был невостребован и даже был не разобран. В 1994 году С. Василенко и М. Гаспарову “выпала великая возможность” побывать в Принстоне и поработать в архиве. И вот что сообщает М.Гаспаров в письме к своей корреспондентке:

“Жил я здесь как машина, почти не выходя из архива, осваивая новую для меня науку — текстологию. Впрочем, в конце концов оказалось, что это еще не наука, а искусство: недаром в ней есть термин - дивинация. Тогда я переключился на черную работу: стал сверять рукописи по сортам бумаги, оттенкам чернил, манерам почерка. Из этого получилась очень большая и очень скучная статья, из-за которой, однако, может выйти интересный скандал: она показывает, как вдова Мандельштама, Надежда Яковлевна, вольно и невольно фальсифицировала сохраняемые ею мандельштамовские тексты - выдавала ошибки своей памяти за авторскую волю.”

Мы уже цитировали этот фрагмент письма Гаспарова по несколько другому поводу в одном из наших предыдущих постов (cм. http://nmandelshtam.blogspot.com/2013/05/m-1.html), но и здесь фрагмент очень уместен.

Итак, побывав в 1976, 1994 и даже 2012 годах, пора вернуться в май 1967 года, когда Н.Я. забрала мандельштамовский архив у Харджиева. Заполучив архив, Н.Я. немедленно написала завещание и заверила его нотариально. Завещание гласило, что Н.Я. назначает пятерых молодых людей наследниками-совладельцами архива Мандельштама. Причем, Ирина Семенко должна отвечать за стихи, а Александр (Саша) Морозов и Вадим (Дима) Борисов за прозу Мандельштама. Остальные двое занимаются литературными делами самой Н.Я. ("Об Ахматовой", стр. 20).

Кстати это было не первое завещание Н.Я. Так 9 августа 1954 года Н.Я. объявила наследницей рукописей Мандельштама дочь Александра Ивича. Видимо в благодарность за многолетнее хранение архива в самое опасное время и за самоотврженную работу по упорядочиванию его. Но в 1957 году произошел "тихий" разрыв Александра Ивича с Н.Я., описанный в предыдущем посте и охарактеризованный Н.Я. одним словом в адрес Ивича: "хамство”. Но как говорится, свято место пусто не бывает. И вскоре Н.Я. посетила Ташкент и получила ташкентские копии архива Мандельштама, хранившиеся с 1944 года у Эдуарда Бабаева - одного из трех молодых людей (Бабаев, Берестов и сын Марины Цветаевой - Георгий Эфрон). В благодарность Н.Я. завещала 13 марта 1959 года всё имущество, включая авторское право, в пользу Э.Г. Бабаева и его жены Л.В. Глазуновой в равных долях. Но вскоре дружеские отношения между Бабаевым и Н.Я. сошли на нет. По некоторым сведениям из-за попыток Н.Я. "переженить" его на Варе Шкловской (cм. статью в газете Литературная Россия "Не осталось тайного яда: Эдуард Бабаев" за 08.03.2013 http://litrossia.ru/2013/10/07864.html ). Во всяком случае он уже вряд ли фигурировал как "наследник". Его фамилия не упоминается в именном указателе ни в "Воспоминаниях", ни во "Второй книге". А на стр. 329 "Воспоминаний" он появляется как некий “Эдик”, "хвастающийся, что сохранил те листочки, которые я ему дала, хотя хвастаться было нечем..."

Итак, Н.Я. назначила пять новых наследников, распределив их роли. К слову сказать, эти наследники очень скоро начнут уходить от Н.Я. Первым ушел Саша Морозов, который мучительно переживал конфликт, метался между Харджиевым и Н.Я. За ним последовал Дима Борисов - не позднее конца 1968 годa. А в 1972 году ушла Ирина Семенко. Сама Н.Я. работать над архивом не собиралась, и в 1973 году он был отправлен во Францию, чтобы окончательно осесть в Принстоне.

Получив архив в свое распоряжение, Н.Я. написала Харджиеву одно за другим четыре письма. Первое от 16 мая 1967 г. полно обвинений и упреков, вперемежку с увещеваниями. Нет и намека на извинения за публично нанесенные ему оскорбления (скандал в издательстве "Искусство", коллективный поход к нему с Сиротинской). Нет и следа сожалений по поводу свершившегося. Все это вместе предопределило тон ответа Харджиева, очень эмоциональный, на грани истерики. Затем последовало второе письмо, которое почему-то так умилило Нерлера ("Об Ахматовой", стр. 55):

“Кажется, всё свое существо, весь свой талант, все остатки любви вложила в это письмо Н.Я. Как будто она и впрямь надеялась на чудо, которое это письмо сотворит, - на своего рода воскресение прежнего Н.И…”

Нам же оно представляется образцом лицемерия, прекрасным дополнением к известным письмам Н.Я. к другу Мандельштамов Борису Кузину. (см. наш пост http://nmandelshtam.blogspot.com/2013_02_01_archive.html ) Эти 192 (!) "кузинских" письма содержат вce: от страстно-влюбленных писем до обвинительно-разрывных, от покаянно-извинительных до откровенно постельных предложений. В одном из писем Н.Я. сообщает Кузину, как она извлекла из пьесы Клейста "Кетхен из Гельброна" очень важное жизненное правило: "А у меня к этой драме личное отношение. Я после нее окончательно и навсегда поняла, что ничего не стыдно..." И вот это "ничего не стыдно" стало ее жизненным кредо.

Харджиев на второе, "обольстительное" письмо Н.Я. не ответил.

Затeм последовало третье, "обвинительное" письмо, содержащее список "недостач" - того, что Харджиев якобы не вернул ей. Всего 12 пунктов.

Вот что говорит об этом эпизоде Эмма Герштейн в упомянутом ранее интервью с Врубель-Голубкиной:

“На Н.И. было страшно смотреть, я очень боялась за него. У него не было этих рукописей, потом они у Н.Я. нашлись. И это известно, но она не сказала ему: „Я ошиблась, рукописи все тут”. Она сочинила список рукописей, украденных Харджиевым.”

Следует напомнить, что сама Герштейн хорошо знала архив Мандельштама: она хранила его два года, работала над ним и к тому же помогала Харджиеву по многим вопросам.

Эмме Герштейн вторит Павел Нерлер:

“Однако практически всё из «недостающего» впоследствии в архиве обнаружились. Некоторых позиций из «пунктов обвинения» Н.Я., возможно, и вовсе никогда не было в архиве...Скорее всего «подозрения» Н.Я. рассеялись сами собой — в результате «всплытия» «украденного» в находившемся уже у нее архиве О.М….”

И наконец, мандельштамовед Елена Алексеева работавшая в Принстоне с архивом Осипа Мандельштама также свидетельствует, что не было приписанных Николаю Харджиеву "краж и уничтожения автографов" (http://www.chukfamily.ru/Lidia/Biblio/Myphs.htm)

Итак, можно предположить, что отправляя архив в дар Кларенсу Брауну, Н.Я. преследовала очевидную цель: убрать архив подальше от любопытных глаз, чтобы никто не узнал, что ее обвинения Харджиева в воровстве и присвоении рукописей лживы, а заодно и чтобы скрыть следы своих собственных фальсификаций с архивом (см. приведенную ранее цитату Гаспарова).

В последнем, четвертом и кажущемся уже излишнем письме к Харджиеву, Н.Я. как бы "добивалa" его. Она обещала Н.Х. разрушить его доброе профессиональное имя и репутацию в случае, если он не вернет ей недостающее. Но ведь недостающего-то и не было. “Поймите: Сашу, Иру, Эмму вы можете обмануть. Меня и Наташу вы не обманете” - писала она (Саша здесь - это Александр Морозов, Ира - Ирина Семенко, Эмма - Эмма Герштейн, а Наташа - Наташа Штемпель). Н.Я. исполнила свое обещание с лихвой.

Как и было обещано ранее, имена Наташи Штемпель и Харджиева пересеклись снова. Искренняя и наивная Наташа Штемпель, как говорится, святая простота, беззастенчиво манипулировалась Н.Я. Мы уже писали выше о фразе, произнесеннoй Осипом Мандельштамом при весьма особых обстоятельствах: “Стихи, записанные Надей, могут идти в порядке моей рукописи”. Н.Я. же хотела придать этой фразе глобальнoe значение, и пользуясь ей, хозяйничать в архивe, искажая стихи и мысли поэта, как описанo у Гаспаровa. Н.Я. многократно обращалась к Наташе с такими просьбами как: напишите Диме об этой фразе, напишите Ире то, что вы написали Диме, напишите мне о своем разговоре с Харджиевым и т.д. Павел Нерлер, пытаясь смягчить впечатление от такого явного манипулирования, пишет, что мол не следует думать, будто Наташа писала чуть ли не под диктовку Н.Я. Конечно, Н.Я. не диктовала Наташе в буквальном смысле, она просто умело инструктировала или, как здесь говорят, задавала "talking points".

Н.Я. неоднократно пыталась использовать свидетельства Наташи Штемпель в текстологических спорах с Харджиевым. Во всех этих спорах, как упоминалось ранее, прав был Харджиев.

PS. При всем нашем искреннем сочувствии к Харджиеву в описанном конфликте, мы должны признать, что и он был не безгрешен в обращении с архивом Мандельштама. Так, он действительно разброшюровал так называемый "Альбом Эренбурга", содержащий в основном машинописные списки со списков и один рукописный список, о котором Н.Я. говорила, что неизвестно чьей рукой. Харджиев говорил , что он обращался с альбомом как с материалом. И хотя альбом действительно представлял очень незначительную архивную ценность, так обращаться с ним было нельзя. Аналогичное замечание в адрес Харджиева можно высказать и в отношении так называемого "Ватиканского списка". (Кстати, "Ватиканский список" это просто шуточное название, данное Осипом Мандельштамом одному из многих списков стихов, сделанных рукой Н.Я.) Хотелось бы только уточнить высказывание Нерлера на стр. 67 "Об Ахматовой":

“Так что вопрос о манипулировании архивом оставался. Ведь «АльбомЭренбурга», действительно, был разброшюрован, а, скажем, «Вати­канский список» и впрямь порезан. Если не Харджиевым, то кем?.”

Но вот на стр.330 "Третьeй книги" Н.Я. пишет, как лично она вырезала из "Ватиканского списка" восьмистишье про гравера (речь идет о части одного из вариантов стихотворения "10 января 1934". Вопрос о том, могла ли Н.Я. вырезать из "Ватиканского списка" еще что-нибудь, не заявляя вслух об этом, остается открытым. Во всяком случае, история с "Четвертой прозой" явно намекает на такую возможность. А история эта такова. В прижизненных списках "Четвертой прозы" был такой фрагмент:

“Кто же, братишки, по-вашему, больше филолог: Сталин, который проводит генеральную линию, большевики, которые друг друга мучают из-за каждой буквочки, заставляют отрекаться до десятых петухов, – или Митька Благой с веревкой? По-моему – Сталин. По-моему – Ленин. Я люблю их язык. Он мой язык”.

Этот отрывок, завершающий восьмую главку, приводился знакомым нам Александром Морозовым в его комментариях к "Четвертой прозe" в издании 2002 года. Устно Морозов сообщал (по свидетельству С.Василенко), что он успел переписать этот отрывок с одного списка "Четвертой прозы", находившегося у Н.Я. Мандельштам, после чего этот кусок был кем-то (предположительно, самой Н.Я.) оторван, и даже остались следы отрыва (см. Л. Р. Городецкий, 2010, http://www.rfp.psu.ru/archive/4.2010/gorodetsky.pdf ).

При жизни Надежды Яковлевны и двадцать лет после ее смерти этот фрагмент не обнародовался. Кстати, нет фрагмента и в 4-х томном собрании Мандельштама, одним из составителей которого является сам Нерлер.

К этому можно было бы добавить, как обращалась Н.Я. с некоторыми стихами мужа, которые она раздраженно вычеркивала из его тетрадей по свидетельству М. Гаспарова на стр. 18 его книги "О. Мандельштам: Гражданcкая лирика 1937 года”, Российский Государственный Гуманитарный университет, 1996.

В свете всего сказанного (мы еще забыли упомянуть уничтожение "канальского стишка" и фальсификацию со скандально известной заменой "будет Сталин губить" на "будет Сталин будить") мы можем смело заключить, что описанные Нерлером обвинения в адрес Харджиева выглядят как относительно невинные прегрешения по сравнению с тем, что позволяла себе делать Н.Я. с архивом своего мужа. А то, что она делала с репутацией своих друзей, иначе как смертным грехом не назовешь. Недаром Данте в "Божественной комедии" поместил предателей друзей в последний, девятый круг Ада. В связи с этим можно дать совсем иное толкование рассказа Беллы Ахмадулиной (в пересказе Нерлера) o похоронах Н.Я.: “А когда опускали гроб в могилу, раздался гром огромной силы… ”.

Уж не приветствие ли преисподней это было?