Наш блог, посвященный в основном "Второй книге" Надежды
Мандельштам, на многих страницах которой
внимательный и хорошо знакомый с биографическими обстоятельствами Надежды
Мандельштам читатель может найти неправду, ложь, а то и клевету, подходит к
концу. Ярким примером такого читателя служит Лидия Чуковская, посвятившая
разоблачению лжи и клеветы "Второй книги" целую книгу " Дом
поэта". Книгу, которую мы неоднократно цитировали в этом блоге (см.,
например, наш пост “Лидия Чуковская против Надежды Мандельштам”, http://nmandelshtam.blogspot.com/2012_05_01_archive.html).
В настоящем посте мы будем говорить о последних страницах "Второй книги", о главке с названием "Последнее письмо".
Нужно сказать, что эта главка - бесспорно один из лучших образцов прозы Надежды Мандельштам, сравнимый или даже превосходящий её полные страсти письма к Борису Кузину еще при жизни Осипа Мандельштама, а также вскоре после его смерти (см. наш пост "Борис Кузин и Надежда Мандельштам: История одной дружбы", http://nmandelshtam.blogspot.com/2013_02_01_archive.html ). Мы постараемся показать, что "последнее письмо" вряд ли можно отнести к эпистолярному жанру.
Собственно "последнее письмо", датированное самой Н.Я. 22 октября 1938 года, занимает чуть более одной страницы "Второй книги" (стр.627 - 628). Ему предпослано довольно большое введение, которое представляет самостоятельный интерес.Во введении рассказывается история письма:
Вот письмо, которое не дошло до своего адресата. Оно написано на двух листках дрянной бумаги. … Мое письмо уцелело случайно. Я написала его в октябре 38 года… Письмо было брошено в чемодан с бумагами и пролежало там почти тридцать лет. Оно попалось мне, когда я разбирала в последний раз бумаги, радуясь каждому сохранившемуся клочку и оплакивая огромные, непоправимые потери. Прочла я его не сразу, а только через несколько лет.
Нужно сказать, что судьба письма выглядит довольно страннo: написано - не оправлено - брошено в чемодан, где пролежало почти тридцать лет - обнаружено - но прочитано только через несколько лет – и опубликовано во "Второй книге".
В этой истории есть два "НО". Первое "НО" - по нашему мнению “последнее письмо" вовсе не письмо. Во всяком случае его текст не предназначался к отправке адесату - Осипу Мандельштаму в лагерь. Xотя бы из-за фразы: "Проснувшись, я сказала Шуре (брат Осипа Мандельштама – Э.Ш.): Ося умер..." Такое не пишут мужу в лагерь. Странно, что эта простая и очевидная деталь ускользнула от внимания мандельштамоведов, комментирующих "последнее письмо”. Но если это не письмо, то что же? Талантливая стилизация под письмо, на что впервые обратила внимание еще Эмма Герштейн, но как-то вскользь, не вдаваясь в подробности (см. ее "Мемуары", стр. 439). И по нашему мнению, стилизация довольно поздняя. Здесь мы подошли ко второму "НО" - датировке письма: 22 октября 1938 года. Нас заставляют усомниться в этой дате биографические обстоятельства Н.Я. до и после этой даты.
Oбстоятельства эти таковы. В то время Н.Я. работала на прядильной фабрике в подмосковном Струнино. И проработала она аж целый месяц и одиннадцать дней: с 30 сентября по 11 ноября 1938 года согласно записи в трудовой книжке (к этой записи мы еще вернемся). Кстати, это была ее первая официальная работа после тоже очень кратковременной службы в газете "За коммунистическое просвещение" в августе 1931 года. Как мы помним по нашему посту "Борис Кузин и Надежда Мандельштам: История одной дружбы", Н.Я. и друг Мандельштамов Борис Кузин состояли в довольно оживленной переписке (всего 192 (!) письма от Н.Я. к Борису Кузину). Этими письмами мы и воспользуемся. Подробности, ссылки с указанием страниц см. в упомянутoм выше постe. В одном из писем лета 1938 года Н.Я. сообщает Кузину, что ее брат, Евгений Яковлевич, и его жена Лена напоминают eй, что в немногочисленных заботах об Осипе Мандельштаме, который после второго ареста, находился в тюрьме, ее вполне может заменить Шура (брат Осипа) и что пора начать зарабатывать на жизнь. В письме от 10 сентября Н.Я. пишет о том, что Осип Мандельштам отправлен этапом на Колыму. Именно в ответ на это письмо, которое окончательно убило и без того слабую надежду даже не на освобождение, а на оставление в заключении в Москве по состоянию здоровья (как физического, так и психического), Кузин и пишет письмо с приглашением пожить у него, прийти в себя от всех потрясений. Наверное, не последнюю роль сыграло бессердечие (повидимому, кажущееся) родственников, которые все старались пристроить eё к какой-нибудь работе. 20 сентября Н.Я. ответила: "Милый Борис! Пoлучила ваше письмо неожиданно быстро и очень обрадовалась. Я знаю, что вы единственный человек, который разделяет мое горе... Что касается до (sic!) моего приезда - я конечно приеду". 10 октября Н.Я. пишет: "У меня нет никаких известий об Осе...". Далее она описывает свою работу на фабрике, на которую она недавно поступила и добавляет: "Я все думаю, какой благоразумный совет даст Женя (брат Евгений Яковлевич - Э.Ш.) относительно моей работы. Он очень благоразумный - и особенно Лена.” В следующем письме от 14 октября Надежда Яковлевна пишет: "Вы не знали ничего о моей службе. Я сама о ней не знала. Но меня так допекли родичи, что я взяла то, что было мне доступно, а именно: на прядильной фабрике - рабочей…. Я к вам обязательно приеду... После Оси вы мне самый близкий человек на свете...”
Обещания Н.Я. приехать к Кузину (“я конечо приеду”, “Я к вам обязательно приеду” ) не были просто знаком вежливости. Как показали ее более поздние письма, это было ее сокровенным желанием. Так в письме от 2 января 1939 года, уже после возвращения от Кузина, Н.Я. передает свой разговор с Ниной Грин, вдовой Александра Грина:“… Она вспомнила, что в Старом Крыму я грозила выцарапать глаза, если вы приведете жену.” И далее Н.Я. пересказывает реплику Нины Грин: " Наденька, у вас такое ревнивое отношение к Борису Сергеевичу, - мне кажется, вы оправдываете его неправильный образ жизни - потому что хотели бы быть его ... судьбой" (О женская наблюдательность Нины Грин!) Конечно, это подается Надеждой Яковлевной как шутка. Но как выяснится в дальнейшем, в этой шутке всё правда. Еще один пример женской проницательности являют Елена Обоймина и Ольга Татькова, которые в своей книге "Мой гений - мой ангел - мой друг: музы русских поэтов XIX - начала XX века", (ЭКСМО", Москва, 2005) на стр. 584 пишут: "Из архивных публикаций последних лет известно, что Надежда Яковлевна пыталась устроить свою личную жизнь еще в то время, когда муж находился в заключении, да и после тоже."
Вот еще примеры того, что Н.Я. совершенно очевидным образом претендовала на чувства более, чем дружба.
30 декабря из Москвы, сразу же по возвращении от ссыльного Кузина Н.Я. пишет: “Я вас люблю и уже по вас скучаю... Без вас, конечно, жить нельзя. Ни одной минуты... Вы все-таки, милый, - мой хахаль..." (Мандельштам уже умер, но Н.Я. этого еще не знает). Письмо от 18 января Н.Я. начинает с рассказа о своем (якобы) сне, в котором "суровый шортандинский отшельник фигурировал в совсем не свойственной eму роли. Будто вы стояли рядом со мной и вдруг обняли меня (очень нежно) и поцеловали, Даже , кажется, не поцеловали, а целовали. Ну как же можно? Зачем вы мне приснились?.." Такое впечатление, что Н.Я. все время эмпирически определяет, где границы дозволенного.
На фоне всех этих страстей уровень восприятия "Последнего письма" как-то снижается. Более того, само "письмо" кажется скорее беллетристикой. Во всяком случае следующий фрагмент из письма Н.Я. к Кузину от 17 сентября 1939 года (через несколько месяцев после гибели Осипа Манделштама) уж очень контрастирует с тоном и духом "Последнего письма":
"Кстати, Боренька, как я ненавижу вашу сантиментальную (sic!) брехню. Откуда вы знаете, чему бы радовался Ося, и почему он - "бедный". Я знаю наверное, что Ося хотел бы, чтобы я умерла. Больше ничего не знаю. А как могу я радоваться, что вы женаты на неизвестной мне даме?" (В искренность этих слов веришь как-то больше, чем в искренность "Последнего письма".)
Сравним это со строками из последнего письма Осипа Мандельштама из лагеря:
30 ноября 1938 г.
“Я нахожусь - Владивосток, СВИТЛ, 11-барак. Пoлучил 5 лет за К. р. д. по решению ОСО... Родная Надинька, не знаю, жива ли ты, голубка моя. Ты, Шура напиши о Наде мне сейчас же"
Итак, Н.Я. была готова ехать. Но поездкa в северный Казахстан к ссыльному Кузину в такое время выглядела бы довольно странно: Осип Мандельштам недавно отправлен на Колыму, дома остается старуха-мать с враждебно настроенным соседом, другом Ставского, который и организовал арест поэта (см. наш пост http://nmandelshtam.blogspot.com/2012/12/o-3.html) И вот для того, чтобы придать своим планам сколько-нибудь благопристойный вид, Н.Я. сочинила совершенно фантастическую историю о том, как ее пытались арестовать на фабрике в Струнино ("Воспоминания", стр. 407 - 408). Мы приводим эту историю почти целиком, изредка вставляя наш комментарий:
Однажды ночью в мой цех вошли двое чистеньких молодых людей и, выключив машины, приказали мне следовать за ними в отдел кадров. Путь к выходу - отдел кадров помещался во дворе, в отдельном здании - лежал через несколько цехов. По мере того, как меня вели по цехам, рабочие выключали машины и шли следом (??? - Э.Ш.). Спускаясь по лестнице, я боялась обернуться, потому что чувствовала, что мне устроили проводы (??? - Э.Ш) рабочие знали, что из отдела кадров нередко увозят прямо в ГПУ.
В отделе кадров произошел идиотский разговор. У меня спросили, почему я работаю не по специальности. Я ответила, что у меня никакой специальности нет. Почему я поселилась в Струнине?... Чего от меня хотели, я так и не поняла, но в ту ночь меня отпустили, быть может, потому, что во дворе толпились рабочие. (??? - Э.Ш) Отпуская, меня спросили, работаю ли я завтра в ночную смену, и приказали явиться до начала работы в отдел кадров. Я даже подписала такую бумажку... К станкам в ту ночь я не вернулась, а пошла прямо домой. Хозяева не спали - к ним прибежал кто-то с фабрики рассказать, что меня потащили "в кадры". Хозяин вынул четвертинку и налил три стакана: "Выпьем, а потом рассудим, что делать". Когда кончилась ночная смена, один за другим к нашему окну стали приходить рабочие. Они говорили: "Уезжай" и клали на подоконник деньги (??? - Э.Ш.).
Хозяйка уложила мои вещи, а хозяин с двумя соседями погрузили меня на один из первых поездов. Так я ускользнула от катастрофы...
...Если отдел кадров первоначально не собирался меня арестовывать (??? - Э.Ш.), то после "проводов", которые мне устроили, мне, конечно бы, не уцелеть...
Рассказанная Н.Я. история выглядит абсолютно неправдоподобной, невероятной. Ведь речь идет о самом кровавом времени ежовского террора, страна буквально захлебывалась кровью. Люди боялись поднять голову, старались не упоминать имен арестованных, отказывались от арестованных родственников, боялись брать оставшихся детей. Живой пример - судьба подруги Н.Я., вдовы замученного и растрелянного поэта Бенедикта Лившица, арестованной и отсидевшей в лагере, сына которой побоялись приютить ее родственники. А здесь рабочие прекращают работу и устраивают демонстрацию, протестуя против ареста? И кого? Человека, который проработал на фабрике один месяц и одиннадцать дней. Кто в это поверит? Мы прекрасно понимаем, что на сторонников Н.Я. (например, известного нам Юрия Фрейдина) наши аргументы вряд ли подействуют. Всякое бывает в жизни, скажут они. Да, бывает. Но вот благодаря Павлу Нерлеру, побывавшему в Принстоне (США) и ознакомившемуся с трудовой книжкой Н.Я., хранящейся в архиве Мандельштама, мы располагаем такой информацией (см. его статью “О Принстонском архиве Осипа Мандельштама”,
http://www.pseudology.org/Mandelshtam/Memuars/Prinston_archive.htm ):
Даже ее рабочая книжка, выданная струнинским прядильным комбинатом "5-й Октябрь", где Надежда Яковлевна проработала ученицей тазовшицы неполных 1,5 месяца (с 30 сентября по 11 ноября 1938 года), точно датирует ее отъезд из Струнино (ср. в ее "Воспоминаниях" в главе "Текстильщики").
Особенно интересен в цитате Нерлера форма ссылки: не обычное см. (т.е. смотри), а ср. (сравни). Действительно, есть что сравнивать!
Обычно хорошо, ярко пишущий и понятно говорящий Павел Нерлер в интервью с Радио Эхо Москвы (Сталин и Мандельштам, www.echo.msk.ru/programs/staliname/684041-echo/), описывая этот период времени жизни Н.Я., как бы запинается и говорит невнятно незаконченными фразами:
С Надеждой Яковлевной происходит в это время следующее. Непосредственно когда Мандельштам умер, есть ее письмо от октября. Во-первых, Мандельштам написал, одно письмо пришло его брату и ей через него. Она написала ему письмо в октябре, которого он, конечно (почему "конечно"? - Э.Ш.), не получил. Сама она в это время была у Кузина в Шортандах, определенную часть времени провела там.
Такое впечатление, что Павел Нерлер думает не столько о том, чтобы сказать нам что-то, сколько о том, как бы не проговориться.
Итак, oдно из двух - либо Н.Я. уволилась обычным образом, через отдел кадров, получив на руки трудовую книжку с соответствующей записью, либо она бежала от того же отдела кадров, избежав неминуемого ареста (при этом ей помогал чуть ли не весь коллектив фабрики!)
Заметим, что всё это только наши предположения и сомнения. И развеять их очень легко. Достаточно опубликовать фотокопию оригинала последнего письма, с датой 22 октября 1938 года. Ведь если оно существовало и сохранилось ко времени написания последних страниц "Второй книги", то оно должно находиться в принстонском архиве где-то рядом с упомянутой трудовой книжкой Н.Я. и последним письмом Осипа Мандельштама из лагеря с трогательными словами, обращенными к Н.Я. Весь вопрос в этом "если".
После истории с "Последним письмом" и "чудом несостоявшимся арестом" в Струнино, поневоле начинаешь относиться более скептически к другим "арестным" историям Н.Я. Например, к следующему рассказу Н.Я. о попытке арестовать ее в Калинине вслед за арестoм Осипа Мандельштама в доме отдыха Саматиха ((см. стр. 150 "Третьей книги"):
Приехав в Москву, я в ту же ночь выехала в Калинин. Сил у меня не было, и я просила поехать Шуру (Александра Эмильевича), но он побоялся. Утром я забрала у хозяйки свои вещи - их почти не было, главное - корзинку с рукописями, и отправилась обратно в Москву. В ту же ночь, как мне потом сказала хозяйка, за мной пришли с ордером на арест. Проверяя документы у женщин, внимательно их разглядывали, сверяясь с карточкой, находившейся у «главного». Когда они успели сфотографировать меня? Я этого не заметила ни в Саматихе, ни раньше. Убедившись, что меня нет, послали одного из агентов переменить ордер, а двое остались ждать. Тот вернулся с ордером на обыск у хозяина. Рылись до утра, перерыли все - чердак, комнаты, двор, сараи - искали наших вещей и не верили, что я успела приехать и увезти их.
И вот опять у нас начинаются сомнения. Ведь сама же Н.Я. так писала о самых первых днях после ареста Осипа Мандельштама:
“У Николая Ивановича (Харджиева - Э.Ш.) я провела и первые дни после ареста О. M., a потом после известия о его смерти. Я лежала пластом и не видела света Божьего…(“Воспоминания”, стр. 414)
И снова oдно из двух - либо Н.Я. “в ту же ночь выехала в Калинин”, либо она ”провела первые дни после ареста О. M” у Харджиева, “лежала пластом и не видела света Божьего”. Последнее подтверждают и Николай Иванович Харджиев и Эмма Герштейн. Оба они буквально выхаживали Н.Я. в эти дни.
Да и сам факт прихода сотрудников НКВД ”в ту же ночь” с целью ареста и обыска крайне сомнителен как с точки зрения обычной логики и здравого смысла, так и практики НКВД. Если органы НКВД хотели арестовать Н.Я., они могли сделать это сразу - вместе с Осипом Мандельштамом в Саматихе. а не разыскивать ее буквально на следующий день. Кроме того, тщательность обыска: "Рылись до утра, перерыли все - чердак, комнаты, двор, сараи" как-то противоречит тому, что писала на стр. 427 своих "Воспоминаний" сама Н.Я. об аресте Мандельштама в Саматихе: "Никакого обыска не было: просто вывернули чемодан в заранее заготовленный мешок. Больше ничего..." Вообще, по отношению к женам арестованных НКВД применял санкции (арест, ссылка и т.д.) только после вынесения приговора мужу. Так было с подругой Н.Я., женой расстрелянного Бенедикта Лившица. Так было и с Лидией Чуковской после расстрела ее мужа Матвея Бронштейна. Причем, арестовывались только жены приговоренных к расстрелу или (что то же самое) с приговором: “Десять лет дальних лагерей без права переписки с полной конфискацией имущества”.
Как известно, приговор Осипу Мандельшаму, арестованному 2 мая 1938 года, был вынесен 2 августа того же года, и он гласил: пять лет лагерей. Это был еще довольно мягкий приговор для того кровавого 1938 года.
В заключение, совсем краткое описание Павлом Нерлером этих двух “несостоявшихся арестов” Н.Я. всё в том же интервью с Эхо Москвы (www.echo.msk.ru/programs/staliname/684041-echo/):
И Надежда Яковлевна устроилась на ткацкую фабрику в Струнино, и вот там за ней приходили для того, чтобы ее арестовать. Приходили и на квартиру в Тверь, в Калинин, искали архив Мандельштама. Надежда Яковлевна там была за несколько дней до этого и увезла благополучно архив к этим замечательным их хозяевам, у которых они жили в Калинине. То есть, как бы, по следам ее власть шла. Но шла не очень настойчиво. Ее не стали вот так вот разыскивать
Здесь Павел Нерлер совсем запутался. Вместо попытки ареста "в ту же ночь", как у Н.Я., у него "через несколько дней” . А кроме того, Н.Я. по ее жe словам приехала забирать рукописи от хозяев, а не к ним. Единственно, что здесь правильно, так это "не стали вот так вот разыскивать”
Да, трудную задачку предложила Н.Я. российским мандельштамоведам, желающим сохранить чистоту eё риз.
В настоящем посте мы будем говорить о последних страницах "Второй книги", о главке с названием "Последнее письмо".
Нужно сказать, что эта главка - бесспорно один из лучших образцов прозы Надежды Мандельштам, сравнимый или даже превосходящий её полные страсти письма к Борису Кузину еще при жизни Осипа Мандельштама, а также вскоре после его смерти (см. наш пост "Борис Кузин и Надежда Мандельштам: История одной дружбы", http://nmandelshtam.blogspot.com/2013_02_01_archive.html ). Мы постараемся показать, что "последнее письмо" вряд ли можно отнести к эпистолярному жанру.
Собственно "последнее письмо", датированное самой Н.Я. 22 октября 1938 года, занимает чуть более одной страницы "Второй книги" (стр.627 - 628). Ему предпослано довольно большое введение, которое представляет самостоятельный интерес.Во введении рассказывается история письма:
Вот письмо, которое не дошло до своего адресата. Оно написано на двух листках дрянной бумаги. … Мое письмо уцелело случайно. Я написала его в октябре 38 года… Письмо было брошено в чемодан с бумагами и пролежало там почти тридцать лет. Оно попалось мне, когда я разбирала в последний раз бумаги, радуясь каждому сохранившемуся клочку и оплакивая огромные, непоправимые потери. Прочла я его не сразу, а только через несколько лет.
Нужно сказать, что судьба письма выглядит довольно страннo: написано - не оправлено - брошено в чемодан, где пролежало почти тридцать лет - обнаружено - но прочитано только через несколько лет – и опубликовано во "Второй книге".
В этой истории есть два "НО". Первое "НО" - по нашему мнению “последнее письмо" вовсе не письмо. Во всяком случае его текст не предназначался к отправке адесату - Осипу Мандельштаму в лагерь. Xотя бы из-за фразы: "Проснувшись, я сказала Шуре (брат Осипа Мандельштама – Э.Ш.): Ося умер..." Такое не пишут мужу в лагерь. Странно, что эта простая и очевидная деталь ускользнула от внимания мандельштамоведов, комментирующих "последнее письмо”. Но если это не письмо, то что же? Талантливая стилизация под письмо, на что впервые обратила внимание еще Эмма Герштейн, но как-то вскользь, не вдаваясь в подробности (см. ее "Мемуары", стр. 439). И по нашему мнению, стилизация довольно поздняя. Здесь мы подошли ко второму "НО" - датировке письма: 22 октября 1938 года. Нас заставляют усомниться в этой дате биографические обстоятельства Н.Я. до и после этой даты.
Oбстоятельства эти таковы. В то время Н.Я. работала на прядильной фабрике в подмосковном Струнино. И проработала она аж целый месяц и одиннадцать дней: с 30 сентября по 11 ноября 1938 года согласно записи в трудовой книжке (к этой записи мы еще вернемся). Кстати, это была ее первая официальная работа после тоже очень кратковременной службы в газете "За коммунистическое просвещение" в августе 1931 года. Как мы помним по нашему посту "Борис Кузин и Надежда Мандельштам: История одной дружбы", Н.Я. и друг Мандельштамов Борис Кузин состояли в довольно оживленной переписке (всего 192 (!) письма от Н.Я. к Борису Кузину). Этими письмами мы и воспользуемся. Подробности, ссылки с указанием страниц см. в упомянутoм выше постe. В одном из писем лета 1938 года Н.Я. сообщает Кузину, что ее брат, Евгений Яковлевич, и его жена Лена напоминают eй, что в немногочисленных заботах об Осипе Мандельштаме, который после второго ареста, находился в тюрьме, ее вполне может заменить Шура (брат Осипа) и что пора начать зарабатывать на жизнь. В письме от 10 сентября Н.Я. пишет о том, что Осип Мандельштам отправлен этапом на Колыму. Именно в ответ на это письмо, которое окончательно убило и без того слабую надежду даже не на освобождение, а на оставление в заключении в Москве по состоянию здоровья (как физического, так и психического), Кузин и пишет письмо с приглашением пожить у него, прийти в себя от всех потрясений. Наверное, не последнюю роль сыграло бессердечие (повидимому, кажущееся) родственников, которые все старались пристроить eё к какой-нибудь работе. 20 сентября Н.Я. ответила: "Милый Борис! Пoлучила ваше письмо неожиданно быстро и очень обрадовалась. Я знаю, что вы единственный человек, который разделяет мое горе... Что касается до (sic!) моего приезда - я конечно приеду". 10 октября Н.Я. пишет: "У меня нет никаких известий об Осе...". Далее она описывает свою работу на фабрике, на которую она недавно поступила и добавляет: "Я все думаю, какой благоразумный совет даст Женя (брат Евгений Яковлевич - Э.Ш.) относительно моей работы. Он очень благоразумный - и особенно Лена.” В следующем письме от 14 октября Надежда Яковлевна пишет: "Вы не знали ничего о моей службе. Я сама о ней не знала. Но меня так допекли родичи, что я взяла то, что было мне доступно, а именно: на прядильной фабрике - рабочей…. Я к вам обязательно приеду... После Оси вы мне самый близкий человек на свете...”
Обещания Н.Я. приехать к Кузину (“я конечо приеду”, “Я к вам обязательно приеду” ) не были просто знаком вежливости. Как показали ее более поздние письма, это было ее сокровенным желанием. Так в письме от 2 января 1939 года, уже после возвращения от Кузина, Н.Я. передает свой разговор с Ниной Грин, вдовой Александра Грина:“… Она вспомнила, что в Старом Крыму я грозила выцарапать глаза, если вы приведете жену.” И далее Н.Я. пересказывает реплику Нины Грин: " Наденька, у вас такое ревнивое отношение к Борису Сергеевичу, - мне кажется, вы оправдываете его неправильный образ жизни - потому что хотели бы быть его ... судьбой" (О женская наблюдательность Нины Грин!) Конечно, это подается Надеждой Яковлевной как шутка. Но как выяснится в дальнейшем, в этой шутке всё правда. Еще один пример женской проницательности являют Елена Обоймина и Ольга Татькова, которые в своей книге "Мой гений - мой ангел - мой друг: музы русских поэтов XIX - начала XX века", (ЭКСМО", Москва, 2005) на стр. 584 пишут: "Из архивных публикаций последних лет известно, что Надежда Яковлевна пыталась устроить свою личную жизнь еще в то время, когда муж находился в заключении, да и после тоже."
Вот еще примеры того, что Н.Я. совершенно очевидным образом претендовала на чувства более, чем дружба.
30 декабря из Москвы, сразу же по возвращении от ссыльного Кузина Н.Я. пишет: “Я вас люблю и уже по вас скучаю... Без вас, конечно, жить нельзя. Ни одной минуты... Вы все-таки, милый, - мой хахаль..." (Мандельштам уже умер, но Н.Я. этого еще не знает). Письмо от 18 января Н.Я. начинает с рассказа о своем (якобы) сне, в котором "суровый шортандинский отшельник фигурировал в совсем не свойственной eму роли. Будто вы стояли рядом со мной и вдруг обняли меня (очень нежно) и поцеловали, Даже , кажется, не поцеловали, а целовали. Ну как же можно? Зачем вы мне приснились?.." Такое впечатление, что Н.Я. все время эмпирически определяет, где границы дозволенного.
На фоне всех этих страстей уровень восприятия "Последнего письма" как-то снижается. Более того, само "письмо" кажется скорее беллетристикой. Во всяком случае следующий фрагмент из письма Н.Я. к Кузину от 17 сентября 1939 года (через несколько месяцев после гибели Осипа Манделштама) уж очень контрастирует с тоном и духом "Последнего письма":
"Кстати, Боренька, как я ненавижу вашу сантиментальную (sic!) брехню. Откуда вы знаете, чему бы радовался Ося, и почему он - "бедный". Я знаю наверное, что Ося хотел бы, чтобы я умерла. Больше ничего не знаю. А как могу я радоваться, что вы женаты на неизвестной мне даме?" (В искренность этих слов веришь как-то больше, чем в искренность "Последнего письма".)
Сравним это со строками из последнего письма Осипа Мандельштама из лагеря:
30 ноября 1938 г.
“Я нахожусь - Владивосток, СВИТЛ, 11-барак. Пoлучил 5 лет за К. р. д. по решению ОСО... Родная Надинька, не знаю, жива ли ты, голубка моя. Ты, Шура напиши о Наде мне сейчас же"
Итак, Н.Я. была готова ехать. Но поездкa в северный Казахстан к ссыльному Кузину в такое время выглядела бы довольно странно: Осип Мандельштам недавно отправлен на Колыму, дома остается старуха-мать с враждебно настроенным соседом, другом Ставского, который и организовал арест поэта (см. наш пост http://nmandelshtam.blogspot.com/2012/12/o-3.html) И вот для того, чтобы придать своим планам сколько-нибудь благопристойный вид, Н.Я. сочинила совершенно фантастическую историю о том, как ее пытались арестовать на фабрике в Струнино ("Воспоминания", стр. 407 - 408). Мы приводим эту историю почти целиком, изредка вставляя наш комментарий:
Однажды ночью в мой цех вошли двое чистеньких молодых людей и, выключив машины, приказали мне следовать за ними в отдел кадров. Путь к выходу - отдел кадров помещался во дворе, в отдельном здании - лежал через несколько цехов. По мере того, как меня вели по цехам, рабочие выключали машины и шли следом (??? - Э.Ш.). Спускаясь по лестнице, я боялась обернуться, потому что чувствовала, что мне устроили проводы (??? - Э.Ш) рабочие знали, что из отдела кадров нередко увозят прямо в ГПУ.
В отделе кадров произошел идиотский разговор. У меня спросили, почему я работаю не по специальности. Я ответила, что у меня никакой специальности нет. Почему я поселилась в Струнине?... Чего от меня хотели, я так и не поняла, но в ту ночь меня отпустили, быть может, потому, что во дворе толпились рабочие. (??? - Э.Ш) Отпуская, меня спросили, работаю ли я завтра в ночную смену, и приказали явиться до начала работы в отдел кадров. Я даже подписала такую бумажку... К станкам в ту ночь я не вернулась, а пошла прямо домой. Хозяева не спали - к ним прибежал кто-то с фабрики рассказать, что меня потащили "в кадры". Хозяин вынул четвертинку и налил три стакана: "Выпьем, а потом рассудим, что делать". Когда кончилась ночная смена, один за другим к нашему окну стали приходить рабочие. Они говорили: "Уезжай" и клали на подоконник деньги (??? - Э.Ш.).
Хозяйка уложила мои вещи, а хозяин с двумя соседями погрузили меня на один из первых поездов. Так я ускользнула от катастрофы...
...Если отдел кадров первоначально не собирался меня арестовывать (??? - Э.Ш.), то после "проводов", которые мне устроили, мне, конечно бы, не уцелеть...
Рассказанная Н.Я. история выглядит абсолютно неправдоподобной, невероятной. Ведь речь идет о самом кровавом времени ежовского террора, страна буквально захлебывалась кровью. Люди боялись поднять голову, старались не упоминать имен арестованных, отказывались от арестованных родственников, боялись брать оставшихся детей. Живой пример - судьба подруги Н.Я., вдовы замученного и растрелянного поэта Бенедикта Лившица, арестованной и отсидевшей в лагере, сына которой побоялись приютить ее родственники. А здесь рабочие прекращают работу и устраивают демонстрацию, протестуя против ареста? И кого? Человека, который проработал на фабрике один месяц и одиннадцать дней. Кто в это поверит? Мы прекрасно понимаем, что на сторонников Н.Я. (например, известного нам Юрия Фрейдина) наши аргументы вряд ли подействуют. Всякое бывает в жизни, скажут они. Да, бывает. Но вот благодаря Павлу Нерлеру, побывавшему в Принстоне (США) и ознакомившемуся с трудовой книжкой Н.Я., хранящейся в архиве Мандельштама, мы располагаем такой информацией (см. его статью “О Принстонском архиве Осипа Мандельштама”,
http://www.pseudology.org/Mandelshtam/Memuars/Prinston_archive.htm ):
Даже ее рабочая книжка, выданная струнинским прядильным комбинатом "5-й Октябрь", где Надежда Яковлевна проработала ученицей тазовшицы неполных 1,5 месяца (с 30 сентября по 11 ноября 1938 года), точно датирует ее отъезд из Струнино (ср. в ее "Воспоминаниях" в главе "Текстильщики").
Особенно интересен в цитате Нерлера форма ссылки: не обычное см. (т.е. смотри), а ср. (сравни). Действительно, есть что сравнивать!
Обычно хорошо, ярко пишущий и понятно говорящий Павел Нерлер в интервью с Радио Эхо Москвы (Сталин и Мандельштам, www.echo.msk.ru/programs/staliname/684041-echo/), описывая этот период времени жизни Н.Я., как бы запинается и говорит невнятно незаконченными фразами:
С Надеждой Яковлевной происходит в это время следующее. Непосредственно когда Мандельштам умер, есть ее письмо от октября. Во-первых, Мандельштам написал, одно письмо пришло его брату и ей через него. Она написала ему письмо в октябре, которого он, конечно (почему "конечно"? - Э.Ш.), не получил. Сама она в это время была у Кузина в Шортандах, определенную часть времени провела там.
Такое впечатление, что Павел Нерлер думает не столько о том, чтобы сказать нам что-то, сколько о том, как бы не проговориться.
Итак, oдно из двух - либо Н.Я. уволилась обычным образом, через отдел кадров, получив на руки трудовую книжку с соответствующей записью, либо она бежала от того же отдела кадров, избежав неминуемого ареста (при этом ей помогал чуть ли не весь коллектив фабрики!)
Заметим, что всё это только наши предположения и сомнения. И развеять их очень легко. Достаточно опубликовать фотокопию оригинала последнего письма, с датой 22 октября 1938 года. Ведь если оно существовало и сохранилось ко времени написания последних страниц "Второй книги", то оно должно находиться в принстонском архиве где-то рядом с упомянутой трудовой книжкой Н.Я. и последним письмом Осипа Мандельштама из лагеря с трогательными словами, обращенными к Н.Я. Весь вопрос в этом "если".
После истории с "Последним письмом" и "чудом несостоявшимся арестом" в Струнино, поневоле начинаешь относиться более скептически к другим "арестным" историям Н.Я. Например, к следующему рассказу Н.Я. о попытке арестовать ее в Калинине вслед за арестoм Осипа Мандельштама в доме отдыха Саматиха ((см. стр. 150 "Третьей книги"):
Приехав в Москву, я в ту же ночь выехала в Калинин. Сил у меня не было, и я просила поехать Шуру (Александра Эмильевича), но он побоялся. Утром я забрала у хозяйки свои вещи - их почти не было, главное - корзинку с рукописями, и отправилась обратно в Москву. В ту же ночь, как мне потом сказала хозяйка, за мной пришли с ордером на арест. Проверяя документы у женщин, внимательно их разглядывали, сверяясь с карточкой, находившейся у «главного». Когда они успели сфотографировать меня? Я этого не заметила ни в Саматихе, ни раньше. Убедившись, что меня нет, послали одного из агентов переменить ордер, а двое остались ждать. Тот вернулся с ордером на обыск у хозяина. Рылись до утра, перерыли все - чердак, комнаты, двор, сараи - искали наших вещей и не верили, что я успела приехать и увезти их.
И вот опять у нас начинаются сомнения. Ведь сама же Н.Я. так писала о самых первых днях после ареста Осипа Мандельштама:
“У Николая Ивановича (Харджиева - Э.Ш.) я провела и первые дни после ареста О. M., a потом после известия о его смерти. Я лежала пластом и не видела света Божьего…(“Воспоминания”, стр. 414)
И снова oдно из двух - либо Н.Я. “в ту же ночь выехала в Калинин”, либо она ”провела первые дни после ареста О. M” у Харджиева, “лежала пластом и не видела света Божьего”. Последнее подтверждают и Николай Иванович Харджиев и Эмма Герштейн. Оба они буквально выхаживали Н.Я. в эти дни.
Да и сам факт прихода сотрудников НКВД ”в ту же ночь” с целью ареста и обыска крайне сомнителен как с точки зрения обычной логики и здравого смысла, так и практики НКВД. Если органы НКВД хотели арестовать Н.Я., они могли сделать это сразу - вместе с Осипом Мандельштамом в Саматихе. а не разыскивать ее буквально на следующий день. Кроме того, тщательность обыска: "Рылись до утра, перерыли все - чердак, комнаты, двор, сараи" как-то противоречит тому, что писала на стр. 427 своих "Воспоминаний" сама Н.Я. об аресте Мандельштама в Саматихе: "Никакого обыска не было: просто вывернули чемодан в заранее заготовленный мешок. Больше ничего..." Вообще, по отношению к женам арестованных НКВД применял санкции (арест, ссылка и т.д.) только после вынесения приговора мужу. Так было с подругой Н.Я., женой расстрелянного Бенедикта Лившица. Так было и с Лидией Чуковской после расстрела ее мужа Матвея Бронштейна. Причем, арестовывались только жены приговоренных к расстрелу или (что то же самое) с приговором: “Десять лет дальних лагерей без права переписки с полной конфискацией имущества”.
Как известно, приговор Осипу Мандельшаму, арестованному 2 мая 1938 года, был вынесен 2 августа того же года, и он гласил: пять лет лагерей. Это был еще довольно мягкий приговор для того кровавого 1938 года.
В заключение, совсем краткое описание Павлом Нерлером этих двух “несостоявшихся арестов” Н.Я. всё в том же интервью с Эхо Москвы (www.echo.msk.ru/programs/staliname/684041-echo/):
И Надежда Яковлевна устроилась на ткацкую фабрику в Струнино, и вот там за ней приходили для того, чтобы ее арестовать. Приходили и на квартиру в Тверь, в Калинин, искали архив Мандельштама. Надежда Яковлевна там была за несколько дней до этого и увезла благополучно архив к этим замечательным их хозяевам, у которых они жили в Калинине. То есть, как бы, по следам ее власть шла. Но шла не очень настойчиво. Ее не стали вот так вот разыскивать
Здесь Павел Нерлер совсем запутался. Вместо попытки ареста "в ту же ночь", как у Н.Я., у него "через несколько дней” . А кроме того, Н.Я. по ее жe словам приехала забирать рукописи от хозяев, а не к ним. Единственно, что здесь правильно, так это "не стали вот так вот разыскивать”
Да, трудную задачку предложила Н.Я. российским мандельштамоведам, желающим сохранить чистоту eё риз.
No comments:
Post a Comment