Последнее письмо или последний миф "Второй книги"

Наш блог, посвященный в основном "Второй книге" Надежды Мандельштам,  на многих страницах которой внимательный и хорошо знакомый с биографическими обстоятельствами Надежды Мандельштам читатель может найти неправду, ложь, а то и клевету, подходит к концу. Ярким примером такого читателя служит Лидия Чуковская, посвятившая разоблачению лжи и клеветы "Второй книги" целую книгу " Дом поэта". Книгу, которую мы неоднократно цитировали в этом блоге (см., например, наш пост “Лидия Чуковская против Надежды Мандельштам”, http://nmandelshtam.blogspot.com/2012_05_01_archive.html).

В настоящем посте мы будем говорить о последних страницах "Второй книги", о главке с названием "Последнее письмо".

Нужно сказать, что эта главка - бесспорно один из лучших образцов прозы Надежды Мандельштам, сравнимый или даже превосходящий её полные страсти письма к Борису Кузину еще при жизни Осипа Мандельштама, а также вскоре после его смерти (см. наш пост "Борис Кузин и Надежда Мандельштам: История одной дружбы", http://nmandelshtam.blogspot.com/2013_02_01_archive.html ). Мы постараемся показать, что "последнее письмо" вряд ли можно отнести к эпистолярному жанру.

Собственно "последнее письмо", датированное самой Н.Я. 22 октября 1938 года, занимает чуть более одной страницы "Второй книги" (стр.627 - 628). Ему предпослано довольно большое введение, которое представляет самостоятельный интерес.Во введении рассказывается история письма:

Вот письмо, которое не дошло до своего адресата. Оно написано на двух листках дрянной бумаги. … Мое письмо уцелело случайно. Я написала его в октябре 38 года… Письмо было брошено в чемодан с бумагами и пролежало там почти тридцать лет. Оно попалось мне, когда я разбирала в последний раз бумаги, радуясь каждому сохранившемуся клочку и оплакивая огромные, непоправимые потери. Прочла я его не сразу, а только через несколько лет.

Нужно сказать, что судьба письма выглядит довольно страннo: написано - не оправлено - брошено в чемодан, где пролежало почти тридцать лет - обнаружено - но прочитано только через несколько лет – и опубликовано во "Второй книге".

В этой истории есть два "НО". Первое "НО" - по нашему мнению “последнее письмо" вовсе не письмо. Во всяком случае его текст не предназначался к отправке адесату - Осипу Мандельштаму в лагерь. Xотя бы из-за фразы: "Проснувшись, я сказала Шуре (брат Осипа Мандельштама – Э.Ш.): Ося умер..." Такое не пишут мужу  в лагерь. Странно, что эта простая и очевидная деталь ускользнула от внимания мандельштамоведов, комментирующих "последнее письмо”. Но если это не письмо, то что же? Талантливая стилизация под письмо, на что впервые обратила внимание еще Эмма Герштейн, но как-то вскользь, не вдаваясь в подробности (см. ее "Мемуары", стр. 439). И по нашему мнению, стилизация довольно поздняя. Здесь мы подошли ко второму "НО" - датировке письма: 22 октября 1938 года. Нас заставляют усомниться в этой дате биографические обстоятельства Н.Я. до и после этой даты.

Oбстоятельства эти таковы. В то время Н.Я. работала на прядильной фабрике в подмосковном Струнино. И проработала она аж целый месяц и одиннадцать дней: с 30 сентября по 11 ноября 1938 года согласно записи в трудовой книжке (к этой записи мы еще вернемся). Кстати, это была ее первая официальная работа после тоже очень кратковременной службы в газете "За коммунистическое просвещение" в августе 1931 года. Как мы помним по нашему посту "Борис Кузин и Надежда Мандельштам: История одной дружбы", Н.Я. и друг Мандельштамов Борис Кузин состояли в довольно оживленной переписке (всего 192 (!) письма от Н.Я. к Борису Кузину). Этими письмами мы и воспользуемся. Подробности, ссылки с указанием страниц см. в упомянутoм выше постe. В одном из писем лета 1938 года Н.Я. сообщает Кузину, что ее брат, Евгений Яковлевич, и его жена Лена напоминают eй, что в немногочисленных заботах об Осипе Мандельштаме, который после второго ареста, находился в тюрьме, ее вполне может заменить Шура (брат Осипа) и что пора начать зарабатывать на жизнь. В письме от 10 сентября Н.Я. пишет о том, что Осип Мандельштам отправлен этапом на Колыму. Именно в ответ на это письмо, которое окончательно убило и без того слабую надежду даже не на освобождение, а на оставление в заключении в Москве по состоянию здоровья (как физического, так и психического), Кузин и пишет письмо с приглашением пожить у него, прийти в себя от всех потрясений. Наверное, не последнюю роль сыграло бессердечие (повидимому, кажущееся) родственников, которые все старались пристроить eё к какой-нибудь работе. 20 сентября Н.Я. ответила: "Милый Борис! Пoлучила ваше письмо неожиданно быстро и очень обрадовалась. Я знаю, что вы единственный человек, который разделяет мое горе... Что касается до (sic!) моего приезда - я конечно приеду". 10 октября Н.Я. пишет: "У меня нет никаких известий об Осе...". Далее она описывает свою работу на фабрике, на которую она недавно поступила и добавляет: "Я все думаю, какой благоразумный совет даст Женя (брат Евгений Яковлевич - Э.Ш.) относительно моей работы. Он очень благоразумный - и особенно Лена.” В следующем письме от 14 октября Надежда Яковлевна пишет: "Вы не знали ничего о моей службе. Я сама о ней не знала. Но меня так допекли родичи, что я взяла то, что было мне доступно, а именно: на прядильной фабрике - рабочей….   Я к вам обязательно приеду... После Оси вы мне самый близкий человек на свете...”

Обещания Н.Я. приехать к Кузину (“я конечо приеду”, “Я к вам обязательно приеду” ) не были просто знаком вежливости. Как показали ее более поздние письма, это было ее сокровенным желанием. Так в письме от 2 января 1939 года, уже после возвращения от Кузина, Н.Я. передает свой разговор с Ниной Грин, вдовой Александра Грина:“… Она вспомнила, что в Старом Крыму я грозила выцарапать глаза, если вы приведете жену.”  И далее Н.Я. пересказывает реплику Нины Грин: " Наденька, у вас такое ревнивое отношение к Борису Сергеевичу, - мне кажется, вы оправдываете его неправильный образ жизни - потому что хотели бы быть его ... судьбой" (О женская наблюдательность Нины Грин!) Конечно, это подается Надеждой Яковлевной как шутка. Но как выяснится в дальнейшем, в этой шутке всё правда. Еще один пример женской проницательности являют Елена Обоймина и Ольга Татькова, которые в своей книге "Мой гений - мой ангел - мой друг: музы русских поэтов XIX - начала XX века", (ЭКСМО", Москва, 2005) на стр. 584 пишут: "Из архивных публикаций последних лет известно, что Надежда Яковлевна пыталась устроить свою личную жизнь еще в то время, когда муж находился в заключении, да и после тоже."

Вот еще примеры того, что Н.Я. совершенно очевидным образом претендовала на чувства более, чем дружба.

30 декабря из Москвы, сразу же по возвращении от ссыльного Кузина Н.Я. пишет: “Я вас люблю и уже по вас скучаю... Без вас, конечно, жить нельзя. Ни одной минуты... Вы все-таки, милый, - мой хахаль..."  (Мандельштам уже умер, но Н.Я. этого еще не знает). Письмо от 18 января Н.Я. начинает с рассказа о своем (якобы) сне, в котором "суровый шортандинский отшельник фигурировал в совсем не свойственной eму роли. Будто вы стояли рядом со мной и вдруг обняли меня (очень нежно) и поцеловали, Даже , кажется, не поцеловали, а целовали. Ну как же можно? Зачем вы мне приснились?.." Такое впечатление, что Н.Я. все время эмпирически определяет, где границы дозволенного.

На фоне всех этих страстей уровень восприятия "Последнего письма" как-то снижается. Более того, само "письмо" кажется скорее беллетристикой. Во всяком случае следующий фрагмент из письма Н.Я. к Кузину от 17 сентября 1939 года (через несколько месяцев после гибели Осипа Манделштама) уж очень контрастирует с тоном и духом "Последнего письма":

"Кстати, Боренька, как я ненавижу вашу сантиментальную (sic!) брехню. Откуда вы знаете, чему бы радовался Ося, и почему он - "бедный". Я знаю наверное, что Ося хотел бы, чтобы я умерла. Больше ничего не знаю. А как могу я радоваться, что вы женаты на неизвестной мне даме?" (В искренность этих слов веришь как-то больше, чем в искренность "Последнего письма".)

Сравним это со строками из последнего письма Осипа Мандельштама из лагеря:

30 ноября 1938 г.
“Я нахожусь - Владивосток, СВИТЛ, 11-барак. Пoлучил 5 лет за К. р. д. по решению ОСО... Родная Надинька, не знаю, жива ли ты, голубка моя. Ты, Шура напиши о Наде мне сейчас же"

Итак, Н.Я. была готова ехать. Но поездкa в северный Казахстан к ссыльному Кузину в такое время выглядела бы довольно странно: Осип Мандельштам недавно отправлен на Колыму, дома остается старуха-мать с враждебно настроенным соседом, другом Ставского, который и организовал арест поэта (см. наш пост http://nmandelshtam.blogspot.com/2012/12/o-3.html) И вот для того, чтобы придать своим планам сколько-нибудь благопристойный вид, Н.Я. сочинила совершенно фантастическую историю о том, как ее пытались арестовать на фабрике в Струнино ("Воспоминания", стр. 407 - 408). Мы приводим эту историю почти целиком, изредка вставляя наш комментарий:

Однажды ночью в мой цех вошли двое чистеньких молодых людей  и,  выключив машины, приказали мне следовать за ними в отдел  кадров.  Путь  к  выходу  - отдел кадров помещался во дворе, в отдельном здании - лежал через  несколько цехов. По мере того, как меня вели по цехам, рабочие выключали машины и  шли следом (??? - Э.Ш.). Спускаясь по лестнице, я боялась обернуться, потому что чувствовала, что мне устроили проводы (??? - Э.Ш) рабочие знали, что из отдела кадров нередко увозят прямо в ГПУ.

   В отделе кадров произошел идиотский разговор. У меня спросили,  почему  я работаю не по специальности. Я ответила, что у  меня  никакой  специальности нет.  Почему  я  поселилась  в  Струнине?...   Чего от меня хотели, я так  и  не  поняла,  но  в  ту  ночь  меня отпустили, быть может, потому, что во  дворе  толпились  рабочие. (??? - Э.Ш)  Отпуская, меня спросили, работаю ли я завтра в ночную смену, и  приказали  явиться  до начала работы в отдел кадров. Я даже подписала такую бумажку... К станкам в ту ночь я не вернулась, а пошла прямо домой. Хозяева не спали -  к ним прибежал кто-то с фабрики рассказать, что меня потащили  "в  кадры". Хозяин вынул четвертинку и налил три стакана: "Выпьем, а потом рассудим, что делать".   Когда кончилась  ночная  смена,  один  за  другим  к  нашему  окну  стали приходить рабочие. Они говорили: "Уезжай"  и  клали  на  подоконник  деньги (??? - Э.Ш.).

Хозяйка уложила мои вещи, а хозяин с двумя соседями погрузили меня  на  один из первых поездов. Так я ускользнула от катастрофы...

...Если  отдел  кадров  первоначально  не собирался меня арестовывать (??? - Э.Ш.), то после "проводов", которые мне устроили, мне, конечно бы, не уцелеть...

Рассказанная Н.Я. история выглядит абсолютно неправдоподобной, невероятной. Ведь речь идет о самом кровавом времени ежовского террора, страна буквально захлебывалась кровью. Люди боялись поднять голову, старались не упоминать имен арестованных, отказывались от арестованных родственников, боялись брать оставшихся детей. Живой пример - судьба подруги Н.Я., вдовы замученного и растрелянного поэта Бенедикта Лившица, арестованной и отсидевшей в лагере, сына которой побоялись приютить ее родственники. А здесь рабочие прекращают работу и устраивают демонстрацию, протестуя против ареста? И кого? Человека, который проработал на фабрике один месяц и одиннадцать дней. Кто в это поверит? Мы прекрасно понимаем, что на сторонников Н.Я. (например, известного нам Юрия Фрейдина) наши аргументы вряд ли подействуют. Всякое бывает в жизни, скажут они. Да, бывает. Но вот благодаря Павлу Нерлеру, побывавшему в Принстоне (США) и ознакомившемуся с трудовой книжкой Н.Я., хранящейся в архиве Мандельштама, мы располагаем такой информацией (см. его статью “О Принстонском архиве Осипа Мандельштама”, 
http://www.pseudology.org/Mandelshtam/Memuars/Prinston_archive.htm ):

Даже ее рабочая книжка, выданная струнинским прядильным комбинатом "5-й Октябрь", где Надежда Яковлевна проработала ученицей тазовшицы неполных 1,5 месяца (с 30 сентября по 11 ноября 1938 года), точно датирует ее отъезд из Струнино (ср. в ее "Воспоминаниях" в главе "Текстильщики").

Особенно интересен в цитате Нерлера форма ссылки: не обычное см. (т.е. смотри), а ср. (сравни). Действительно, есть что сравнивать!

Обычно хорошо, ярко пишущий и понятно говорящий Павел Нерлер в интервью с Радио Эхо Москвы (Сталин и Мандельштам, www.echo.msk.ru/programs/staliname/684041-echo/), описывая этот период времени жизни Н.Я., как бы запинается и говорит невнятно незаконченными фразами:

С Надеждой Яковлевной происходит в это время следующее. Непосредственно когда Мандельштам умер, есть ее письмо от октября. Во-первых, Мандельштам написал, одно письмо пришло его брату и ей через него. Она написала ему письмо в октябре, которого он, конечно (почему "конечно"? - Э.Ш.), не получил. Сама она в это время была у Кузина в Шортандах, определенную часть времени провела там.

Такое впечатление, что Павел Нерлер думает не столько о том, чтобы сказать нам что-то, сколько о том, как бы  не проговориться.

Итак, oдно из двух - либо Н.Я. уволилась обычным образом, через отдел кадров, получив на руки трудовую книжку с соответствующей записью, либо она бежала от того же отдела кадров, избежав неминуемого ареста (при этом ей помогал чуть ли не весь коллектив фабрики!)

Заметим, что всё это только наши предположения  и сомнения. И развеять их очень легко. Достаточно опубликовать фотокопию оригинала последнего письма, с датой 22 октября 1938 года. Ведь если оно существовало и сохранилось ко времени написания последних страниц "Второй книги", то оно должно  находиться в принстонском архиве где-то рядом с упомянутой трудовой книжкой Н.Я. и последним письмом Осипа Мандельштама из лагеря с трогательными словами, обращенными к Н.Я. Весь вопрос в этом "если".

После истории с "Последним письмом" и "чудом несостоявшимся арестом" в Струнино, поневоле начинаешь относиться более скептически к другим "арестным" историям Н.Я. Например, к следующему рассказу Н.Я. о попытке арестовать ее в Калинине вслед за арестoм Осипа Мандельштама в доме отдыха Саматиха ((см. стр. 150 "Третьей книги"):

Приехав в Москву, я в ту же ночь выехала в Калинин. Сил у меня не было, и я просила поехать Шуру (Александра Эмильевича), но он побоялся. Утром я забрала у хозяйки свои вещи - их почти не было, главное - корзинку с рукописями, и отправилась обратно в Москву. В ту же ночь, как мне потом сказала хозяйка, за мной пришли с ордером на арест. Проверяя документы у женщин, внимательно их разглядывали, сверяясь с карточкой, находившейся у «главного». Когда они успели сфотографировать меня? Я этого не заметила ни в Саматихе, ни раньше. Убедившись, что меня нет, послали одного из агентов переменить ордер, а двое остались ждать. Тот вернулся с ордером на обыск у хозяина. Рылись до утра, перерыли все - чердак, комнаты, двор, сараи - искали наших вещей и не верили, что я успела приехать и увезти их.

И вот опять у нас начинаются сомнения. Ведь сама же Н.Я. так писала о самых первых днях после ареста Осипа Мандельштама:

“У Николая Ивановича (Харджиева - Э.Ш.) я провела и первые дни после ареста О. M., a потом после известия о его смерти. Я лежала пластом и не видела света Божьего…(“Воспоминания”, стр. 414)

И снова oдно из двух - либо Н.Я. “в ту же ночь выехала в Калинин”, либо она ”провела первые дни после ареста О. M” у Харджиева, “лежала пластом и не видела света Божьего”. Последнее подтверждают и Николай Иванович Харджиев и Эмма Герштейн. Оба они буквально выхаживали Н.Я. в эти дни.

Да и сам факт прихода сотрудников НКВД ”в ту же ночь” с целью ареста и обыска крайне сомнителен как с точки зрения обычной логики и  здравого смысла, так и практики НКВД. Если органы НКВД хотели арестовать Н.Я., они могли сделать это сразу - вместе с Осипом Мандельштамом в Саматихе. а не разыскивать ее буквально на следующий день. Кроме того, тщательность обыска: "Рылись до утра, перерыли все - чердак, комнаты, двор, сараи" как-то противоречит тому, что писала на стр. 427 своих "Воспоминаний" сама Н.Я. об аресте Мандельштама в Саматихе: "Никакого обыска не было: просто вывернули чемодан в заранее заготовленный мешок. Больше ничего..." Вообще, по отношению к женам арестованных НКВД применял санкции (арест, ссылка и т.д.) только после вынесения приговора мужу. Так было с подругой Н.Я., женой расстрелянного Бенедикта Лившица. Так было и с Лидией Чуковской после расстрела ее мужа Матвея Бронштейна. Причем, арестовывались только  жены приговоренных к расстрелу или (что то же самое) с приговором: “Десять лет дальних лагерей без права переписки с полной конфискацией имущества”.

Как известно, приговор Осипу Мандельшаму, арестованному 2 мая 1938 года, был вынесен 2 августа того же года, и он гласил: пять лет лагерей. Это был еще довольно мягкий приговор для того кровавого 1938 года.

В заключение, совсем краткое описание Павлом Нерлером этих двух “несостоявшихся арестов” Н.Я. всё в том же интервью с Эхо Москвы  (www.echo.msk.ru/programs/staliname/684041-echo/)‎:

И Надежда Яковлевна устроилась на ткацкую фабрику в Струнино, и вот там за ней приходили для того, чтобы ее арестовать. Приходили и на квартиру в Тверь, в Калинин, искали архив Мандельштама. Надежда Яковлевна там была за несколько дней до этого и увезла благополучно архив к этим замечательным их хозяевам, у которых они жили в Калинине. То есть, как бы, по следам ее власть шла. Но шла не очень настойчиво. Ее не стали вот так вот разыскивать

Здесь Павел Нерлер совсем запутался. Вместо попытки ареста "в ту же ночь", как у Н.Я., у него "через несколько дней” . А кроме того, Н.Я. по ее жe словам приехала забирать рукописи  от хозяев, а не к ним. Единственно, что здесь правильно, так это "не стали вот так вот разыскивать”

Да, трудную задачку предложила Н.Я. российским мандельштамоведам, желающим сохранить чистоту eё риз.

Миф о воронежской ссылке

По заложенным еще Надеждой Яковлевной Мандельштам (в дальнейшем Н.Я.) традициям, спрос на правду в мандельштамоведении не очень высок. Предпочтение отдается мифам, легендам, недомолвкам, а то и просто лжи. Важное место в этой системе мифов занимает миф о воронежской ссылке. К нему мы и приступаем.

Как мы помним по предыдущему посту, в 1934 году Осип Мандельштам за эпиграмму на Сталинa вместо вполне возможного по тем временам расстрела получил удивительно мягкий приговор: ссылка на 3 года. Не тюрьма, не лагерь, а ссылка - вначале в Чердынь, а затем в Воронеж. Это рассматривалось всеми как чудо. В одном из наших предыдущих постов (от 8 декабря 2012 года) http://nmandelshtam.blogspot.com/2012/12/o-3.html, мы объяснили причину этого чуда. Это вовсе не телефонный разговор Сталина с Пастернаком. И даже не просьба Бухарина. В чуде был заинтересован сам Сталин. Дело в том, что ХVII съезд партии, состоявшийся в начале 1934 года, показал, что положение Сталина как генсека покачнулось. Появилась оппозиция. Было много недовольных его авторитарными методами руководства, игнорированием принципа коллегиальности, его грубостью. Считали, что наступило время переместить Сталина с поста Генсека на другую работу, a Генсеком избрать Кирова. Оппозиция оказалась не очень решительной, и все как-то до поры до времени обошлось. Вторая причина чуда - это приближающийся первый учредительный съезд Союза Советских писателей. Сталин намечал ССП как общий "загон" писателей с премиями, писательскими домами, переделкинскими дачами. и прочим прикормом. По обеим причинам Сталину нужно было срочно менять свой "имидж" и начать разыгрывать роль демократа, гуманиста, отца народов и доброго, просвещенного царя в одном лице.  A тут как раз подвернулось дело Мандельштама. И вот родилась знаменитая сталинская резолюция на письме Бухарина, в котором  Мандельштаму посвящен целый пункт. Резолюция гласит: "Кто дал им право арестовывать Мандельштама? Безобразие..." Непонятно, чему больше умиляться - этому сталинскому: "Кто", "им" или "Безобразие”.

Но просто ссылкой в Воронеж сталинское чудо не закончилось. Как говорит Павел Нерлер в беседе с Нателлой Болтянской в передаче "Радио Эхо Москвы" 05.06.2010, http://www.echo.msk.ru/programs/staliname/684041-echo/:

…пока Мандельштам ехал в Воронеж, шла переписка между отделом пропаганды и агитации ЦК и соответствующим обкомовским отделом центрально-черноземной области…В общем, в Воронеже был дан сигнал, что Мандельштаму надо помогать. И Мандельштаму поначалу помогали. Мандельштам, будучи ссыльным, имел довольно-таки много возможностей заработать самостоятельно.  Он был завлитом в театре, он писал очерки, рецензии для журнала «Подъем», он вел консультацию для молодых литераторов при газете «Коммуна».
(орган обкома партии - Э.Ш.)
Эти слова Нерлера вызвали естественную реакцию ведущей Нателлы Болтянской:”Ничего себе политический ссыльный.” (здесь и далее жирный шрифт мой - Э.Ш.).

К упомянутому списку занятостей Мандельштама добавим работу на радио: радиокомпозиции "Молодой Гёте", по мотивам "Как закалялась сталь", "Платон Кречет" Корнейчука". Как видим, работа вполне литературная и временами даже творческая. Во всяком случае - это не лесоповал, и не "во глубине сибирских руд", как у Шаламова. Были поездки по колхозам и совхозам области (вместе c Н.Я.) в обкомовской машине в окружении обкомовского и райкомовского начальства. Были и восторги по поводу успехов колхозного движения. Особенно странные со стороны автора стихотворения двухлетней давности: "Холодная весна. Бесхлебный, робкий Крым…" с заключительными строками:

Природа своего не узнает лица,
И тени страшные Украйны и Кубани -
На войлочной земле голодные крестьяне
Калитку стерегут, не трогая кольца...

A вот летом 1935 года в Воронеже писались "Стансы" с совсем другими  строками:

"Но , как в колхоз идет единоличник,
Я в мир вхожу - и люди хороши."

"Я должен жить, дыша и большевея..."

Одним словом, было много энтузиазма, и энтузиазма неподдельного. Правда, с колхозным очерком для обкомовской "Коммуны" не получилось - после нескольких переделок его все же забраковали. Все дело было в том, что Мандельштам стилистически не подходил советской пропагандисткой машине. Мысли были вроде бы по-советски хорошие, правильные, но выражались они на непонятном, темном, слишком сложном для простого советского человека языке. Как мы помним, то же самое произошло со стихами о Сталине, написанными позднее (см. наш пост за декабрь 2012 года http://nmandelshtam.blogspot.com/2012/12/o-3.html ).

Но были не только неудачи, были и успехи. И были заработки, как мы увидим ниже, неплохие. А с октября 1935 года Мандельштам начал работать завлитом Воронежского драматического театра с месячным окладом в 400 рублей. При этом загруженность его в театре была настолько малой, что даже Н.Я. проговорилась на стр. 166 ее "Воспоминаний":

Числился он заведующим литературной частью, но не имел ни малейшего понятия о том, что нужно делать. В сущности, он просто болтал с актерами, и они его любили.

Но вот как описывает этот период, по сути вполне благополучную часть ссылочного срока, Н.Я. в письме к Корнею Чуковскому от 20 декабря 1935 года (cм. http://www.chukfamily.ru/Kornei/Biblio/mandelshtam.htm):

Уважаемый Корней Иванович!
Нам трудно. Мандельштам сейчас очень болен. Это лето он отчаянно работал, а вырабатывал гроши. Работой этой он себя надорвал…

и далее:

В Воронеже к нему внимательны, все для него делают, но все-таки слабые медицинские силы, и все как-то скверно организовано. Если я не смогу его лечить (консилиумы, профессора и все прочее), то я должна хоть избавить его от нужды и убрать в какое-нибудь тихое место, чтобы он - больной или выздоровевший - перестал разрушать свой организм.

Мы хотим прокомментировать выделенные нами жирным шрифтом три места в цитируемом письме.

Что касается "Работой этой он себя надорвал…”, то интересно, что сам Осип Мандельштам характеризовал свою работу в письме к Н.Я. в Москву 27 декабря совсем иначе, называя театр “очень дружеский, берегущий, неутомляющий”, и говоря о работе на радио – “мое родное радио" (см.      О. Мандельштам “Собрание сочинений в четырех томах”, т. 4, Письма, Арт-Бизнес-Центр, Москва, 1997, стр.165). Возникает вопрос - на какой же работе Мандельштам надорвался? (стоит обратить внимание на удивительную близость дат этих двух писем: мы видим, что в одно и тоже время Н.Я. и Осип Мандельштам пишут совершенно по-разному об одном и том же предмете).

Что же касается ”вырабатывал гроши” и “какое-нибудь тихое место “, то нам понадобятся свидетельства Сергея Борисовича Рудакова, товарища Мандельштамов по воронежской ссылке. Почему именно Рудакова? Дело в том, что Рудаков прожил около полутора лет бок о бок с Мандельштамами. Он изредка ночевал у них в отсутствие Н.Я. (Мандельштам тяжело переносил одиночество). Он oпекал поэта, часто сопровождая его по делам службы и по врачам. Почти каждый день oн проводил у  Мандельштамов по несколько часов. И что особенно важно, oн стимулировал работу поэта над комментариями его стихов - от наиболее ранних до самых последних. Возможно эта совместная работа и пробудила вновь стихи Мандельштамa, и oни "пошли" после более чем годового перерыва. За первые три месяца их знакомства (два из которых Н.Я. провела в Москве) Мандельштам написал около двадцати новых стихотворений. Среди ниx - такие шедевры, как "Не мучнистой бабочкою белой...", "Пусти меня, отдай меня, Воронеж...", “Я должен жить, хотя я дважды умер", "Чернозем" (посвящено С. Б. Рудакову) и два стихотворения, посвященных памяти Ольги Ваксель (скрываемые от Н.Я.). A затем снова долгое молчание до декабря 1936 года.

И мы не можем не согласиться с мнением Михаила Ардова, сына ближайших друзей Анны Ахматовой, автора нескольких известных книг, включая воспоминания об Анне Ахматовой, ставшего православным священником (cм. Воспоминания протоиерея Михаила Ардова “Осип Мандельштам. Собиратель и нанизыватель слов”, 2009, http://www.liveinternet.ru/journalshowcomments.php?jpostid=110154603&journalid=2720308&go=prev&categ=1 ):

По моему глубокому убеждению, опубликованные Герштейн письма Рудакова к жене – самое существенное и достоверное из всего, что было когда-либо написано о великом поэте.

Несколько слов о самом Рудакове.

Двадцатипятилетний ленинградец, начинающий, но многообещающий литератор, текстолог, ученик Юрия Тынянова. Писал стихи. Ввиду свoего дворянского происхождения, был выселен из Ленинграда после убийства Кирова . В качестве места ссылки он выбрал Воронеж, зная, что там проживает Мандельштам.

И хотя Рудаков  был довольно слабый поэт, чувство стиха у него было развито очень сильно. Достаточно сказать, что в спорах с Мандельштамом о таких поэтах, как Гумилев, Пастернак, Багрицкий, Вагинов, Заболоцкий и др., Рудаков был куда более объективен и точен в оценках, нежели Мандельштам.

Но вернемся к свидетельствам Рудакова относительно ”вырабатывал гроши” и “какое-нибудь тихое место”. Вот фрагмент письма Рудакова к жене от 2-го февраля 1936 года, т.е. месяцем позже цитированных выше писем Мандельштамов *(Эмма Герштейн "Мемуары", стр. 167; в дальнейшем, цитируя "Мемуары" Эммы Герштейн, мы будем указывать только номера страниц):

Стали считать заработки их за 18 месяцев. Воронеж - 7200, Москва - 14700, учитывая «подарки» родственников и знакомых, сумму оформили до 25000. Что дает 1400 в мес. на круг, а Н. уверяла, что 700. Цифры были подсчитаны детально.

Эта разница в цифрах (1400 против 700) объяснима: Н.Я. учитывает только официальные заработки (театр, радио, журнал и газета), но упорно не упоминает персональную пенсию Осипа Мандельштама, выхлoпотанную Бухариным (200 рублей в месяц), и, как пишет Рудаков, “присылы из Москвы (дружеские и довольно частые, по 500-600 в месяц)”. Вот и вся бухгалтерия. Для сравнения упомянем товарища Мандельштамов и Рудакова по воронежской ссылке Павла Исааковича Калецкого, талантливого фольклориста, специалиста по древнерусской литературе и литературе XIX века, который после окончaния срока получил работу в Ленинграде с окладом в 350 рублей. Или того же Рудакова, мечтавшего о работе с зарплатой рублей в 200.

Одним словом, арифметика не в пользу Н.Я. как хозяйки. Недаром сама Н.Я. проговорилась на стр. 161 своих "Воспоминаний": “Первое время в Воронеже материально нам жилось легче, чем когда-либо…”

И это "первое время" продолжалось около двух лет из трех лет ссылки. К зиме 1936 / 1937 их более или менее благополучная жизнь действительно закончилась. Во-первых, иссякли источники официальных заработков. Но это было связано не лично с Мандельштамом. Исчезли люди, обеспечивающие его работой - сменилась вся партийно-советская верхушка Воронежа (аресты и расстрелы). Арестован и расстрелян защитник и опекун Мандельштама Бухарин. Но персональная пенсия продолжала выплачиваться до зимы 1937/1938 годa.

Вот пожалуй и все, что касается жалоб Н.Я. Корнею Чуковскому по поводу ”вырабатывал гроши”. Если бы Мандельштамы, и впервую очередь Н.Я. как хозяйка, были сколько-нибудь экономны, они могли бы прожить на полученные деньги весь срок ссылки и даже какое-то время после ссылки. В письмах Рудакова можно найти неоднократные упоминания о случаях совершенно чрезмерных трат у Мандельштамов: “бурно тратят деньги”, “деньги тратят радостно” и т.д.

Обратимся теперь к фрагменту письма Н.Я. к Чуковскому:

...я должна хоть избавить его от нужды и убрать в какое-нибудь тихое место, чтобы он - больной или выздоровевший - перестал разрушать свой организм.

Основываясь на свидетельствах, полученных из писем Рудакова, можно предположить, что проблема была не поисках "тихого места", а в самой Н.Я.

8.V.1935 - Сегодня уехала Надин. На вокзале она совсем распсиховалась и бедного О. извела до того, что он дрожащим голосом говорил: «Наденька, не сердись, ты ведь уезжаешь». И потерял палочку, которая, правда, нашлась в буфете. Его жалко страшно.(стр. 151)

2.XI.1935 - Упадки сменяются скандалами с Н. (с терминами: дура, дурак, скотина, сволочь и т. д. в рамках мещанско-комнатной ругани с психологическими экскурсами в область этики поведения в общежитии). Деньги у них почти последние: тревога, а все к мысли, что он устроен (служит), привыкли и не беспокоятся… И я сегодня звонил ее брату… Ответ от Евгения Яковлевича, что "общее не время", а деньги, может быть, еще достанет (это у них называется независимость от родни…). (стр. 107)

20.XI.1935 - Вчера у психиатра заключение: истощение нервной системы. О. откровенно уже гово­рит, что цель «исканий» медицинских - быть на глазах, вертеться, а не лечиться. И похоже, что особых льгот не дадут. (стр. 162)

23. XI. 1935 -… У О. состояние рассеянно– подавленное. Она его называет все время: «Мой ребенок, мой дурак». (И так все время «Дурак, хочешь чаю?» etc.) И это «тон», ласковость. Или еще. О. сидит с ногами на кровати, а Н.: «Видала, что детей и стариков ссылают, но чтобы обезьяну сослали - первый раз вижу». А О. улыбается с видом дурачка…(стр. 162) (и это в присутствии Рудакова!)

К приезду Ахматовой:

24.I.1936 - «Оськи» допсиховались до того, что Анна Андреевна уже выезжает… Но посмотрим, что из этого получится. О. ставит вопрос так: «А привезет ли она денег?» … На языке моих сожителей это зовется «соображать» … Считают они, что все люди «соображают…». А дела Мандельштамов — сплошное «соображение». (стр. 165)

5.II.1936 - Основное событие дня – приезд Анны Андреевны. Весь день очень похож на прежние: «Оськи» все ждали из Москвы отмены приезда, сопровождая эти догадки всяческими ругательными выступлениями о низости друзей etc. (стр. 167)

7.II.1936 - … Видимо, сговорившись, Н. и Анн. Оську опекают, т.е. Н. его зря не волнует, и он тих. (стр. 169)

O проводax Ахматовой:

11.II.1936 - Сидели в буфете, поезд опаздывал на 2 часа. Как подали вагон, безумные Мандельштамы усадили ее где-то на 4-м пути – и домой. Одному мне оставаться было нелепо. И чувство, что она так и сейчас не уехала, а с чемоданчиком и сумкой для провизии… (стр. 172)

Эмма Герштейн так говорит пишет о приезде Анны Ахматовой в Воронеж на стр. 181 своих "Мемуаров":

Приехала, с таким трудом. Всего три месяца прошло после освобождения Левы и Пунина - все-таки решилась. Прислала 500 р. ... Но вот освободить Мандельштама ни она, ни Пастернак не могли. И Надежда Яковлевна бессовестно обвиняет Анну Андреевну в обмане и патетически заключает: «Для Осипа Эмильевича никто не сделал того, что мог». При этом не надо забывать, что упреки ее направляются к самым совестливым, самым уязвимым, понимающим все значение Мандельштама для русской поэзии.

Снова Рудаков:

4.IV.1936 - У О. краткое безденежье и как вывод — безумствования. Н. три раза переделывала статью для «Коммуны», и ее три раза браковали. Журнально-газетных шедевров не получилось. Она оправдывается: «Я забыла о своих основных чертах - тупости и ипохондричности - и хотела работать». В результате она и консультативных писем не пишет. Идут бесстыдные разговоры о гибели и необходимости скандалов, демонстраций, объявления голодовки etc. В «нервах» расшвыряла шахматы на проигранной партии. О. то стонет, то мечется, придумывая утопические средства -  вроде всяких писем с жалобами и упреками. Злит их и моя малая реактивная живость. Н. хочет ехать в Москву квартиру продавать (т. е. это пока болтовня). (стр. 177)

9.IV.1936 - У меня сейчас дурацкая отрешенность от мира. Она вызвана тем, что у Н. болит печень, а О. (в силу психоза - боязнь пространства) не может ходить один, и я бессмысленно таскаюсь с ним в театр, на радио, к Елозе etc. У них сцены и драмы. Проекты скандалить из-за безденежья. А вся ситуация такая: театр - 400, «Коммуна» Надине за «письма» 200, но в театре вычеты за авансы январские, а в «Коммуне» за забракованные статьи не платят. Домашние диспуты готовы разразиться в скандал по поводу моего малого соответствия. Вдобавок сегодня метель и снег мокрый и густой. «Не хочу писать писем», - орет Н. «Не пиши, Надюша», - заключает О., а там жалобы и ругательства. (стр. 177)

13.IV.1936 - А сегодня еще О. Э. подстроил номер. Шли мы с ним из театра: посреди проспекта бледнеет, хватается за сердце. Я едва втаскиваю его в «Коммуну». Он кричит: «Умираю, умираю», - держится за сердце. Кладем его на стулья (под голову мое пальто). Он вскакивает, пьет воду и кричит: «Наденьку. Наденьку…» Везут извозчика. Едем. На лестнице опять остановка с воплями и страхом. А дома облегченье. Я бегу за врачом в поликлинику. Ему делают укол камфоры… Врач за дверь -  полегчанье, и начинается юродство и спекуляция. (Письма к брату, Пастернаку, телефоны etc., весь веер разговоров, что деньги давать должны, а работать ни О., ни Н. (!) не должны. Кроме того, письма в театр, в райком. При этом как дети радуются камфоре («Держат на камфоре!» или «Спасли камфорой»). (стр. 177 - 178)

7.V.1936 - У «Осек» только на минуту и потом с ними на Бетховена. Дивно слушал девятую симфонию. С Ойстраха О. убежал, жалуясь на сердце (извозчик, поликлиника). Сидели мы розно, и я об уходе узнал в антракте. Застал их в поликлинике. Алчно хочет врачебной активности в вопросе освещения своего положения. Опять много декораций (если не все они). (стр. 178)

8. V.1936 - О. психует… О. сам подчеркивает, что очаг болей, плацдарм, так сказать, - места казенные: «Коммуна», театр. Посмеивается, что-де «сердце знает, кого пугать, пусть начальство видит». (стр. 178)

11.V.1936 - Сейчас еще рано (часов 8). Вечером обещал зайти к М… Н. таинственно дала мне письмо, отправить Жене (ее брату), добавив: «Прочтите». Вот оно:

«Женюша! После припадка Ося очень плохо поправляется.

Сообщи Ане (т. е. Анне Андреевне Ахматовой. -  Э. Г.). Пусть добивается лечения (Мацеста). Сейчас откладывать нельзя. Нужна летом дача и, если июнь и июль пройдут благополучно, то Мацеста в августе. Нужны большие деньги. На даче - курс ванн. Что будет?

Выглядит он отлично, но это ничего не значит.

Я, очевидно, подниму вой. Я жду еще несколько дней Пастернака и Аню. Пусть торопятся. Если опять обман, то буду действовать я. Ося не умирает. Это, конечно, может разочаровать всех. Но он может протянуть, обреченный, еще 2- 3 года. Может умереть внезапно, и это в нашем положении, пожалуй, самое лучшее. Я не буду просить в Союзе денег. Дача - не лечение, но так, что-то вроде отдыха. Просто немножко замедлить… А они скажут, что уже все сделали, а то, может, ничего не дадут. Ну их к черту.
Надя.
Пиши. Н.» (стр. 178)

Далее следует комментарий Рудакова (стр. 178 - 179):

Мои примечания: о хорошем виде для меня, чтобы я не думал, что вид (вижу только я) решает дело. Для этого письмо велено мне прочесть…

О. бодр, говорит благоглупости и придумывает формы деятельности (сесть в сумасшедший дом, или на дачу поехать, или написать Майе Роллан, чтобы патефонных пластинок прислала).

Что особенно удивительно – так это требование Мацесты со стороны политического ссыльного. И к кому обращается это требование? К бесправной и гонимой Ахматовой: “Сообщи Ане (т. е. Анне Андреевне Ахматовой. - Э. Г.). Пусть добивается лечения (Мацеста)”. Напомним, что большой террор уже надвигался, и через три месяца Каменев и Зиновьев будут судимы на первом открытом московском процессе и расстреляны. Фигурантом на этом процессе был и покровитель Мандельштама Николай Бухарин.

27.V. 1936  Из письма Н.Я. Борису Пастернаку (стр. 179 - 180):

…При всеобщей пассивности - вполне сознательной и твердой -  Осю обрекают на смерть. Вас я прошу к прокурору Лейкевитову не ходить. Этот ход — пустая формальность. Все к нему ходят и уходят ни с чем. Мне известны десятки таких случаев. Я предпочитаю упрощенное положение: для О. Э. никто не сделал того, что мог. Без самоослепления вроде визита к прокурору. Надеюсь, что моя просьба будет уважена. Над. М.

Получив это требовательное до неприличия письмо, Пастернак пошел к брату Н.Я., Евгению Яковлевичу. После чего последовало письмо последнего к младшему брату О.М., Евгению Эмильевичу в Ленинград (стр. 180):

Евгений Эмильевич! Ехать в Воронеж совершенно необходимо. Болезнь превращена в форменный бред. Вместо лечения писание бредовых бумажек во все стороны. О. Э. в крайне психически-возбужденном состоянии. В последнем присланном сюда медицинском свидетельстве к сердечным болезням присоединились «остаточные явления реактивного состояния, шизоидная психопатия». Если это будет так продолжаться, дело кончится или разрывом сердца, или сумасшедшим домом.

Хуже всего то, что Надя полностью заражена бредом. Боюсь, что она и является теперь активным двигателем. То есть двое людей на грани помешательства, причем О. Э. действительно серьезно болен, предоставлены всецело самим себе.

Совершенно необходимо проконсультироваться на месте с врачами, установить характер и размеры заболевания. И тогда будет ясно, что делать.

Мне думается, что сейчас нужен будет санаторий, даже воронежский. Самая обыкновенная больница была бы теперь спасительна, лишь бы вырвать О. Э. из обстановки домашнего бреда.

Хорошо было бы Вам проехать через Москву.

Евг. Хазин…

Далее опять записи Рудакова (стр. 181):

31.V.1936 - …Зашел к Мандельштамам. Там опять радиодама (бывш. жена Гаука, тоже из Ленинграда). Она о своих делах тараторит. Мандельштамы чего-то напряжены и недовольны. Оказывается, они пошли в обком, и там О. дал полуприпадок, и его привезли на машине (хоть это два шага от них). Он поясняет: «Надюша показала, как мне может быть плохо» (а после «была слабость, пульс участился, так, даже не припадочен. Сергей Борисович, опять я втягиваюсь в возню»). Н.: «Я не виновата, что у тебя душа мэнады и ты оживаешь при мысли о любых хлопотах» (это для дамы, чтобы объяснить живость его порыва снова куда-то бежать. Это внешне неудобно, после «машины» надо лежать).

Вот далеко неполный перечень отрывков из воронежских писем Рудакова жене, свидетельствующих о том, насколько ненормальной была домашняя обстановка у Мандельштамов, и о роли Н.Я. в создании этой крайне нервозной атмосферы. Так что сетования Н.Я. о неоходимости найти "тихое" место для Мандельштама звучат крайне странно.

К этому следует добавить мотив самоубийства, который привносила Н.Я. Вот запись Рудаковым слов Н.Я. (стр. 439) после неудачи с "колхозным" очерком:

Ося цепляется за все, чтобы жить, я думала, что выйдет проза, но приспособляться он не умеет. Я за то, чтобы помирать…

Но и сама Н.Я. на стр. 227 своей "Второй книги" писала:

Я была уверена в своем праве на уход из жизни, если она мне не улыбнется, а Мандельштам это право начисто отрицал.

Перечень призывов Н.Я. во "Второй книге" к общей смерти может занять целую страницу. Мандельштам отрицал это право не только в спорах с Н.Я., но и в стихах:

“Петербург, я еще не хочу умирать”  

“Я за жизнь боюсь - за Твою рабу...”

Интересно, что хотя мотив самоубийства появился у Н.Я. по ее же собственным свидетельствам еще в первые годы их совместной жизни в Ленинграде, когда она поняла, что художник она просто никакой, не было ни одной ее попытки уйти из жизни. Осип Мандельштам, отрицающий право добровольного ухода из жизни, дважды пытался покончить с собой (в Бутыпской тюрьме и в Чердыни в 1934 году). Об этом eго строка: “Я должен жить, хотя я дважды умер..."

Воронежские записи Рудакова заканчиваются июнем 1936 года - в начале июля он вернулся в Ленинград. В последних письмах жене он описывает отъезд Мандельштамов на дачу в Задонск с домработницей и ее дочкой.

20 июня Рудаков пишет (стр. 183):

Ко всем свободам прибавилась еще одна -  от Мандельштама, от Мандельштамов. Так сказать, город свободен. Это есть избавление от лицемерия последних недель наших отношений. И жаль, и отрадно, облегченно как-то.

21.VI.1936 - Линуся, что же такое — жить без «Осек»? Это прежде всего некоторое успокоение, роздых. А главное - ощущение пустоты проклятущего Воронежа. Просто невыносимо. День какой-то стеклянный и безжизненный. (стр. 183)

Итак, закончилась воронежская ссылка для Рудакова, а Мандельштамам оставалось еще 10 месяцев - самое тяжелое время их ссылки.

Нельзя не заметить, что Рудаков в письмах  жене часто называет Мандельштама "Оська", а Мандельштамов - "Оськи". Это, конечно, звучит как чрезмерная фамильярность. Но во-первых, его замечания  предназначались только его жене и никому более, и ни один человек никогда не слышал от него ничего подобного. Да он просто петушился перед своей женой. A во-вторых, вот слова мужa Ахматовой Николая Пунинa (стр. 446 - 447):

Почему-то все, более или менее близко знавшие Мандельштама, звали его „Оськой", А между тем он был обидчив и торжественен; торжественность, пожалуй, даже была самой характерной чертой его духовного строя…

Но ведь были и другие слова Рудакова в адрес Мандельштама:

18.IV.1935   Близость М. столько дает, что сейчас не учесть всего. Это то же, что жить рядом с живым Вергилием или Пушкиным, на худой конец (какой-нибудь Баратынский уже мало).  (стр.139)

20.IV 1935  Я стою перед работающим механизмом (может быть, организмом — это то же) поэзии... Больше нет человека -  есть Микеланджело. Он не видит и не понимает ничего. Он ходит и бормочет: «Зеленой ночью папоротник черный». Для четырех строк произносится четыреста. Это совершенно буквально. (стр. 140)

2.VIII.1935   Не тот Осип Эмильевич (или Ося), что с нами обедал, а гениальный, равный Овидиям и чувствующий, что стихи трещат. Здесь даже ирония не напрашивается, и Оськой зову его только по привычке… (стр.129)

Как мы видим, Рудаков всегда отдавал себе отчет в огромности таланта Мандельштама.

Вместе с тем, Мандельштам всегда остро нуждался в слушателе-читателе и в споре. Об этом его строки:

Читателя! Советчика! Bрача!
На лестнице колючей разговора б!

Сам он был очень темпераментный, даже отчаянный спорщик. В ранние  30-е годы роль первого читателя-спорщикa играл друг Мандельштама Борис Кузин. В Воронеже эта роль принадлежала Рудакову. И спорщик он был временами по-мальчишески задорный, читатель - часто  восторженный, но иногда слишком пристрастный. А советчиком Рудаков бывал иногда довольно настырным и амбициозным. Были у него и другие грехи, обнаружившиеся в письмах. Так, Рудаков явно преувеличивал свое влияние на Мандельштама, и так же явно пероценивал себя как поэта. Правда, в этом он был не одинок - ведь грешили этим  и куда более крупные фигуры, например, Бунин, Набоков, Солженицын.

Нa всё это и на всю посмертную судьбу Рудакова самым трагическим образом наложилось неэтичное поведение его вдовы. Дело в том, что у нее несколько послевоенных лет хранились некоторые рукописи Мандельштама и Николая Гумилева. Осип Мандельштам видел в Рудакове своего будущего биографа и редактора, и у Рудакова в Ленинграде были некоторые мандельштамовские рукописи (повидимому, в основном копии и черновики). Ахматова же передала Рудакову бумаги Гумилева, видя его незаурядный литературоведческий талант и его преклонение перед Гумилевым. Вообще, Гумилев был поэтом номер один для Рудакова, который буквально боготворил его ("святой гений").

Начиная с 1948 года с рукописями начали твориться странные вещи. Повидимому, вдова Рудакова начала продавать рукописи Гумилева. О бумагах Мандельштама она давала очень противоречивые сведения. Эта тягостная история продолжалась несколько лет. Н.Я. поспешила заявить, что все это было реализацией плана самого Рудакова с целью присвоить себе стихи Мандельштама, что было абсолютным абсурдом. Ведь стихи Мандельштама широко распространялись в списках.и были известны многим любителям поэзии Мандельштама.

При всех недостатках и грехах Рудаковa, обвинять его в краже рукописей не было абсолютно никаких оснований. И  это убедительно доказала на многих страницах своих "Мемуаров" Эмма Герштейн. Из-за чего надо было Н.Я. уничтожать Рудакова, порочить честное имя человека уже мертвого, погибшего на фронте? Зачем писать на стр. 149 "Третьей книги":

У Рудакова пропало слишком много, чтобы я могла обо всем вспомнить.

Ведь та же Н.Я. говорила Эммe Герштейн (стр. 80):

Неужели вы думаете, что я дала Рудакову что-нибудь ценное? Одни копии… У меня все это есть… может быть, несколько черновиков…

А кроме того, как это Н.Я. не могла вспомнить? Неужели ее подвела ее легендарная память? Ведь это ее, Надежды Яковлевны миф, который  пышным цветом и по сей день цветет в нашем литературном пиаре. Наиболее ярко (и карикатурно) этот миф описывается следующей (уже известной нам) цитатой:

Не верящая в долговечность рукописей, которые могли затеряться, быть конфискованными при обыске, исчезнуть безвозвратно и навсегда, она заучила наизусть все написанное Мандельштамом, со всеми разночтениями и вариантами, и донесла его стихи до читателей.

В письмах Рудакова Мандельштам предстает и как гениальный поэт (соизмеримый с Пушкиным, Овидием, Вергилием) и как человек, неравновеликий своему поэтическому дару. И это, видимо, шокировало молодого литературоведа. Отсюда и пошли эти пренебрежительные "Оська" и "Оськи". Кстати, впервые на эту двойственность Мандельштама - поэта и человека - обратила внимание Марина Цветаева за десять лет до Рудакова. Поводом послужил двухстраничый фрагмент его прозы 1924 года под названием "Бармы закона". В нем Мандельштам описывает реальное лицо - полковника Добровольческой армии Цыгальского, который  был одним из тех, кто вызволил его из врангелевской контрразведки и приютил после освобождения. Этот спаситель Мандельштама был интеллигентный, скромный и отзывчивый человек, поэт-любитель. И вот его Мандельштам изобразил с нескрываемой ирониeй и вполне бездушно, осмеяв и стихи, и доброту, и нищету полковника. Фактически Мандельштам подтрунивал над своим спасителем. Именно это и возмутило Цветаеву, заставило написать такие суровые и горькие слова (Цветаева М.И. Мой ответ Осипу Мандельштаму: Цветаева М.И. Собр. соч.  7 т. М., 1994. Т. 5. С. 308):

…мой вопрос всем и каждому: как может большой поэт быть маленьким человеком? Ответа не знаю.

Цветаева не была лично знакома с полковником Цыгальским. Она только слышала его имя от своего друга Макса Волошина. Кстати, по свидетельству Ильи Эренбурга - очевидца описываемых событий, Волошин принимал самое активное участие в освобождении Мандельштама, что настойчиво отрицается Н.Я.  По иронии судьбы, Н.Я. упоминает имя Цыгальского и вообще весь этот эпизод на стр. 94 - 95 своей "Второй книги", рассказывая о том, как Осип Мандельштам учил ее доброте.

Итак, повторим наш вопрос: Для чего надо было Надежде Мандельштам уничтожать Рудакова? Да уж не из-за пропавших рукописей, ведь как мы помним, сама Н.Я. говорила Эмме Герштейн:

Неужели вы думаете, что я дала Рудакову что-нибудь ценное? Одни копии… У меня все это есть… может быть, несколько черновиков…

И это тот редкий случай, когда Н.Я. можно верить. Действительно, и зачем Рудакову были нужны трудно читаемые оригиналы (у Мандельштама был не очень хороший почерк), если он быстро и аккуратно (даже художественно) копировал и мог на месте при копировании выяснить непонятные места. С другой стороны, зачем было Мандельштамам отдавать оригиналы, если к тому времени еще оставалась надежда на долгосрочное лечение на юге (Сочи, Крым!!!) по путевкам ССП. А там, может быть, и досрочное освобождение.

Да при такой памяти, как у Н.Я., никакого архива не нужно - ведь все в голове; а сожаления по поводу каких-то хищений Рудаковым (и как мы помним по о одному из предыдущих постов, Харджиевым) выглядят просто надуманными.

Мы не знаем и уже не узнаем, что пропало у Рудакова из бумаг Мандельштама (Н.Я. то утверждает, что так много, что она и не припомнит, то говорит - ничего ценного, одни копии), но мы прекрасно знаем, что сохранилось только благодаря Рудакову.  Это, прежде всего, такой уникальный во всей мировой поэзии шедевр любовно-исповедальной лирики, как:

“Твоим узким плечам под бичами краснеть,
Под бичами краснеть, на морозе гореть.

Твоим детским рукам утюги поднимать,
Утюги поднимать да веревки вязать.

Твоим нежным ногам по стеклу босиком,
По стеклу босиком, да кровавым песком.

Ну, а мне за тебя черной свечкой гореть,
Черной свечкой гореть да молиться не сметь“

(кстати, принятая датировка этого стихотворения, но нашему мнению, неверна; об этом будет отдельный пост)

Только благодаря Рудакову сохранился также вариант последней строфы "Стихов о неизвестном солдате":

Но окончилась та перекличка
И пропала, как весть без вестей,
И по выбору совести личной,
По указу великих смертей
Я — дичок испугавшийся света,
Становлюсь рядовым той страны,
У которой попросят совета
Все кто жить и воскреснуть должны.
И союза ее гражданином
Становлюсь на призыв и учет,
И вселенной ее семьянином
Всяк живущий меня назовет.

Этот вариант тщательно замалчивался Н.Я. и после ее смерти ее окружением, ибо он явно противоречит трактовке самой Н.Я. "Стихов о неизвестном солдате". По мнению Михаила Гаспарова (см. наш пост http://nmandelshtam.blogspot.com/2013/05/m-1.html), именно эти строки дают ключ к пониманию самого значителного и самого загадочного стихотворения Мандельштама.

И наконец, только благодаря Рудакову, мы видим живого Мандельштама, страдающего, мучающегося своими неправдами, кающегося в своих  слабостях, попытках пойти на компромисс (стр. 129):

Я опять стою у этого распутья. Меня не принимает советская действительность. Еще хорошо, что не гонят сейчас. Но делать то, что мне тут дают, – не могу…  Я трижды наблудил: написал подхалимские стихи … - бодрые, мутные и пустые. Это ода без достаточного повода к тому: "Ах! Ах!", и только; написал рецензии - под давлением и на нелепые темы, и написал  очерк. Я гадок себе. Во мне поднимается все мерзкое из глубины души. Меня голодом заставили быть оппортунистом. Я написал горсточку настоящих стихов и из-за приспособленчества сорвал голос на последнем. Это начало опять большой пустоты. .. Я хотел очерком подслужиться. А сам оскандалился. Стихами -  кончил стихи; рецензиями - наплел глупостей и отсебятины; очерком - публично показал свое неуменье .. Это губит все. И морально, и материаль­но. И бросает тень сомнения на всю мою деятельность и на стихи.

Вот живой Мандельштам, грешащий и кающийся. Такого не найти у Н.Я. во всех ее трех книгах.  Ее Мандельштам - это бронзовый памятник главному антисоветчику, антисталинисту, тираноборцу и подпольщику - без страха и упрека. Каковым Осип Мандельштам никогда не был.

Ответ на вопрос “Для чего?" очевиден. По письмам Рудакова Н.Я. поняла, что он вел что-то вроде дневника, почти ежедневно посылая жене описание наиболее интересного за прошедший день. А мы-то знаем, какие это были записи. Догадывалась и Н.Я. Эту угрозу нужно было нейтрализовать. Проще всего оклеветать самого Рудакова. Убить его наповал. И она это сделала.

Я цитирую эти письма по памяти, копии находятся у Харджиева. Прочтя их, мы поняли, что украденные архивы — не случайность: так было задумано Рудаковым и вдова только выполняет его волю. То, что мы принимали за чистую коммерцию -  выгодно продавать автографы, - оказалось результатом бредовых идей самого Рудакова. Трудно сказать, что бы случилось, если б я умерла. Возможно, что Рудаков восстановил бы справедливость и выдал стихи за свои ("Воспоминания", стр. 328)

Знал бы бедный Харджиев (a ведь именно он раздобыл это злосчастные письма у вдовы Рудакова), что и его ждет судьба Рудакова! Только при жизни, а не посмертно.

Уничтожив Рудакова и опорочив его честное имя на стр. 328, Н.Я. на следующей же странице пишет следующее:

В истории с Рудаковым я виню не глупого мальчишку, каковы бы ни были его цели. Виноваты те, кто создал нам такую «счастливую жизнь». Если б мы жили, как люди, а не как загнанные звери, Рудаков был бы одним из многих бывающих у нас в доме, и вряд ли ему пришло в голову похищать архив Мандельштама…

Есть ли предел лицемерию Н.Я.? Видимо нет, ибо на стр. 543 "Второй книги" она добавляет:

Портили этому бедному парню только вкусы: он любил Цветаеву и чуть-чуть Мандельштама.

Как же современные мандельштамоведы описывают эту этически непростую ситуацию, этoт драматический конфликт? Рассмотрим это на примере, пожалуй, самых популярных из пишущих ныне: Павла Нерлера и Олега Лекманова.

Описывают в основном нейтрально. Хотя более сильный акцент делается на негативную сторону - на известные уже нам злосчастные слова из писем Рудакова жене. Слова, предназначавшиеся ей, и только ей, и никому другому. О клевете Н.Я. ни слова. Недомолвки, губительные для честного имени Сергея Рудакова. Как мы помним, та же история, что с Николаем Харджиевым, и с Борисом Кузиным. Повидимому, недомолвки стали непременным атрибутом отечественного мандельштамоведения. А когда профессиональные мандельштамоведы, боясь нарушить неведомо кем введенное табу на правду о Н.Я., изъясняются недомолвками, бойкие и безграмотные окололитературные журналисты "давят слезу", стараясь перещеголять друг друга, и публикуют вот такие абсурдные тексты:

Спасаясь от ареста, Надежда Мандельштам некоторое время работала на инязе Читинского пединститута. Факт, хоть и мало, но известен. До сих пор никто не задался целью установить каким образом Надежда Яковлевна попала в Забайкалье. Какая добрая душа помогла женщине укрыться в нашей глухомани, да так, что в местном КГБ никоим образом не зафиксировано (не замечено?!) ее присутствие? Тем не менее, в книге Лекманова "Осип Мандельштам" (серия "ЖЗЛ", М., "Молодая гвардия", 2009) имеется фотография, где Надежда Яковлевна сидит в окружении студенток ЧГПИ. И в этой же книге ее скитания по всей стране объясняются тем, что она меняла места жительства, спасая архив мужа, повсюду таская за собой большой и тяжелый чемодан.”

(полный текст, имя автора, хвалебные отзывы на статью, и наш комментарий можно найти в нашем посте http://nmandelshtam.blogspot.com/2013/05/m-2.html от 12 мая 2013 года).

Неужели Лекманов действительно так описал скитания Н.Я. по всей стране с архивом в "большом и тяжелом чемодане"?

Или уже известое нам:

Не верящая в долговечность рукописей, которые могли затеряться, быть конфискованными при обыске, исчезнуть безвозвратно и навсегда, она заучила наизусть все написанное Мандельштамом, со всеми разночтениями и вариантами, и донесла его стихи до читателей.

Но не только досадные недомолвки можно найти в современном российском мандельштамоведении. Есть и не менее досадные обмолвки. Вот одна из них. В интересной статье Нерлера “Окольцованный Мандельштам”, посвященной воронежской ссылке Мандельштама и опубликованной в журнале "Октябрь", 2009, #6 (http://magazines.russ.ru/october/2009/6/ne10.html), в частности, рассказывается о трагической судьбе  поэтов, друзей и знакомых Осипа Мандельштама, арестованных и расстрелянных в 1937 / 1938 годах или прошедших через концлагеря. Список этот очень длинный. Назовем только несколько имен: Беннедикт Лившиц, Николай Клюев, Сергей Клычков, Павел Васильев, Николай Заболоцкий. Нас особенно интересует Беннедикт Лившиц. Дело в том, что Нерлер предпослал статье два эпиграфа. Oдин из них гласит:

Призывом к террору были и стихи Мандельштама...
Б. Лившиц

Сразу возникает недоумение и даже подозрение - уж не донос ли это Лившица на своего друга Мандельштама. И лишь к концу статьи выясняется, что для эпиграфа взята строка из протокола допроса, на котором показания выбивались под пытками. В результате пыток люди, как правило, признавали свою вину во всем, оговаривали всех, кого требовал следователь, и шли на расстрел. Наш вопрос к Павлу Нерлеру, уместно ли использовать эту протокольную строку в качестве эпиграфа? А то ведь получается, согласно недавно умершему известному литературному критику и переводчику Виктору Топорову (cм. http://www.vavilon.ru/metatext/ps10/toporov.html Постскриптум: Литературный журнал), почти как у Н.Я.

"Бенедикт Лившиц был стукачом", - еще раз приговаривает уже расстрелянного на тот момент эгофутуриста Н.Я.Мандельштам.

Трудно избавиться от чувства неловкости.